Человеческое Уклонение
Силия Грин

  1. Здравомыслие
  2. Характеристики здравомыслия
  3. Происхождение здравомыслия
  4. Общество здравомыслия
  5. Как писать книги со здравыми мыслями
  6. Здравомыслящий человек о существовании
  7. Здравомыслящий человек о боге
  8. Религия уклонения
  9. Философия уклонения
  10. Наука уклонения
  11. Альтернатива здравомыслию: на что она могла бы быть похожа?
  12. Иисус
  13. Ницше
  14. Почему мир останется здравомыслящим

Глава 1 : Здравомыслие

Несомненно, есть нечто странное в человеческой психологии.

Человеческие существа живут в состоянии ума, называемом «здравомыслие» (’sanity’), на маленькой планете в пространстве. Они не совсем уверены, бесконечно ли пространство вокруг них или нет (в любом из случаев это невозможно представить). Если они думают о времени, они считают невообразимым, что у него было начало. Точно также невообразимо, что у него не было начала. Мысли такого рода не тревожны для «здравомыслия», которое, с очевидностью, — выдающееся явление и заслуживает большего признания.

Итак, здравомыслие обладает созвездием определяющих характеристик, которые на первый взгляд кажутся несвязанными. В этом оно походит на другие, более часто расцениваемые как нормальные, психологические синдромы. Человек с анальной фиксацией (anal fixation), например, с большой вероятностью будет одержим, упрям, скуп, пунктуален и будет интересоваться маленькими яркими объектами. Здравомыслящий индивидуум твердо верит в бесполезность размышлений о том, чего он не понимает, и патологически интересуется другими людьми. Эти два симптома, на первый взгляд независимых, на самом деле неразрывно связаны. На деле они — просто разные аспекты специфической реакции, которую мы назовем человеческое уклонение (human evasion).

Поскольку я буду опять использовать слово «реальность» (’reality’), я должна сразу однозначно дать понять, что я использую его в значении «все, что существует». Это, конечно, в высшей степени специфическое использование этого слова. Я осознаю, что обычно оно используется здравомыслящими людьми в значении «все, что понимают человеческие существа», или даже «человеческие существа» (’human beings’). Это иллюстрирует интересную привычку со стороны здравомыслящего вкладывать в потенциально опасные слова сильно антропоцентрическое значение. Давайте, поэтому, рассмотрим использование слова «реальность» немного подробнее.

Сперва необходимо рассмотреть, что могло бы означать слово «реальность», если бы обычно оно использовалось в значении «все, что существует». Пришлось бы включить все процессы и события во Вселенной, и все взаимосвязи, лежащие в их основе, независимо от того, действительно или нет эти вещи воспринимаемы (perceptible) или даже мыслимы человеческим умом. Пришлось бы также включить тот факт, что что-то вообще существует — т.е. есть что-то и нет ничего (there is something and not nothing). И пришлось бы включить причину для факта, что-то вообще существует, хотя очень невероятно, что эту причину можно было себе вообразить, или что «причина» — это особенно хорошее для нее название.

На самом деле совершенно очевидно, что для большинства людей слово «реальность» не означает ничего подобного этому.

Особое внимание следует уделить фразе «убегание от реальности», в которой «реальность» — это почти всегда синоним «человеческие существа и их дела». Например: «Неправильно проводить так много времени над теми затхлыми старыми астрономическими книгами. Это убегание от реальности. Ты должен выйти и общаться с людьми.» (Интерес к любому аспекту реальности, требующий сконцентрированного внимания в одиночестве рассматривается как особенно опасный симптом.) Это использование приводит к интересному результату — если кто-то действительно проявляет интерес к реальности, о нем почти наверняка скажут, что он от нее убегает.

Хотя до сих пор мы привели только одну иллюстрацию, уже могло начать возникать некоторое впечатление о том способе, каким здравомыслящий ум приписал значения для всех критических слов, что делает практически невозможным сформулировать, не говоря о том, чтобы защитить, любую позицию, отличающуюся от позиции здравомыслия.

На деле к настоящему времени это основные средства, используемые здравомыслием для защиты себя от всех возможных атак. Прежде оно обнаружило, что необходимо проявлять определенный интерес к «реальности» в смысле «та, которая существует». Вы можете вспомнить, что существовали религии и системы метафизики, которые выражали определенный интерес к сотворению мира, и к цели жизни, и предназначению (судьбе) личности.

Теперь в такой маскировке нет никакой необходимости.

Мне вспомнилась книга с названием «Плоскоземелье» («Flatland»), в которой описан воображаемый двумерный мир. По ходу книги встречается безразмерное существо — точка в пространстве. Наблюдатели слышат, что оно говорит (но, конечно, поскольку у них большая размерность, чем у него самого, точечное существо не может их как-то наблюдать). То, что оно говорит себе едва слышимым звенящим голоском, — это нечто вроде этого: «Я альфа и омега, начало и конец. Я есть то, что есть, и я есть все во всем для себя. Нет ничего, кроме меня, я есть все и все всего есть все меня, и все меня есть все всего…»

Человеческая раса взялась производить подобные шумы. Возможно, мы бы не удивились тому, что социологи бормочут себе под нос время от времени, «в обществе мы живем и двигаемся и существуем [имеем наше бытие]», пока они несутся от общественного центра к терапевтической группе, но в наши дни каждый стоит на этом.

Философы развенчали метафизику и у них есть звонкая песня собственного сочинения, в которой говорится: «В начале было слово, и слово это мое, и слово было сказано мной.» Сама по себе это скорее сильная позиция, поскольку если вы попытаетесь ее критиковать, они будут указывать, что вы можете это делать словами, а они уже захватили все слова от имени человечества. (И значение слов — это значение, которое им придало человечество, и они не имеют никакого другого значения, кроме этого.)

Богословы (теологи) считают богословие (теологию) весьма запутанным, и можно только догадываться, насколько они были бы счастливее без него. Их традиция действительно немного затрудняет им размещение Бога на надлежащем ему месте, но все учтено, они вполне успевают за временем. Сартр (Sartre) сказал: «Ад — это другие люди» (’Hell is other people’); современный богослов говорит: «Бог — это другие люди» (’God is other people’).

Можно было бы подумать, что «экзистенциалисты» (’existentialists’) создали некоторого рода платформу для трансцендентного, но она не была серьезной. На деле многие люди обнаружили, что либеральное использование экзистенциалистского языка, вольно применяемого, чрезвычайно полезно для стимулирования навязчивого интереса в человеческом обществе. (Этот интерес широко известен как «обязательство» (’commitment’), «причастность» (’involvement’), и «жизнь-схватка» (’the life of encounter’).)

Вопросы, которые остаются, таковы. Являются ли люди, на деле, предметом высочайшего беспокойства (ultimate concern) для других людей? И даже более того, могут ли они быть источниками «окончательного решения» (’ultimate solution’) для них? Если нет, какая психологическая сила действует как гарантия того, чтобы эти вопросы задавались как можно реже? Почему, если вы спрашиваете о человеке и вселенной, вам отвечают о «человеке в обществе»?

Глава 2 : Характеристики здравомыслия

Здравомыслие может быть описано как кропотливое (conscientious) отрицание реальности. Т.е. факты ситуации (кроме немногих, которые оцениваются как безопасные) не оказывают никакого эмоционального воздействия на здравомыслящий ум. 

Например, существенная особенность нашего положения состоит в том, что мы находимся в состоянии полной неуверенности. Возможно, вселенная началась с «Большого взрыва» несколько миллиардов лет назад, или, возможно, произошло нечто-то даже более невероятное. В любом случае нет никакой известной нам причины, почему все не прекратит существование в любой момент. Я осознаю, что моим здравомыслящим читателям будет представляться, что я высказываю бессмыссленную (empty) академическую точку зрения. Это в точности то, что так примечательно в здравомыслии.

Здравомыслящий человек гордится своей способностью не обращать внимания на важные факты и интересоваться неважными. О называет это обладанием чувством перспективы, или сохранением «пропорций».

Рассмотрим жену епископа Вулвичского (Bishop of Woolwich). Она говорит — Меня иногда спросили недавно: «Какое воздействие на ваших детей оказывает Честность с Богом (Honest to God) и вся реакция на нее?»

Т.е., какой эффект оказало на ее детей то, что их отец написал книгу о природе реальности, которая привлекла всеобщее внимание. Заинтересовались ли они вкладом своего отца, повлиявшего, возможно, на ход истории? Начали ли они воспринимать себя серьезно и решили ли оказать влияние на свое поколение? Или они начали проявлять рано развившийся интерес к богословию, соглашаясь или не соглашаясь со своим отцом? Жена епископа убеждает нас, ни одна из этих неприятных вещей не произошла. Какой эффект, тогда, книга действительно оказала? «Простой ответ — практически вообще никакого», говорит она. «В основном жизнь идет также, как шла раньше.» Жизненно важными продолжают оставаться вопросы «Ты ходил куда-нибудь сегодня вечером?», «Что мне надеть на вечеринку?» и "А что сегодня на ужин?’’

Эта способность удерживать вещи «в перспективе», или вверх тормашками, великолепно иллюстрируется высказываниями, сделанными стариком Фрейдом.

Семьдесят лет меня учили принимать жизнь с искренним смирением….

Возможно, боги добры к нам, делая жизнь более неприятной по мере того, как мы становимся старше. В самом конце смерть представляется менее невыносимой, чем тяжесть бремени, которое мы несем. … Я не борюсь со вселенским порядком. … (Его спросили, значит ли для него, что его имя будет жить в веках) Вообще ничего. … Меня гораздо больше интересует это цветение, чем то, что может произойти со мной после моей смерти. … Я не пессимист, я не разрешаю никаким философским размышлениям портить мне удовольствие от простых вещей жизни.

Чтобы в полной мере оценить эти замечания, необходимо осознать, что Фрейд уже перенес пять операций из-за рака челюсти, и его почти непрерывно мучала боль. (Можно продолжить, что когда Фрейд посмотрел на цветение и оно оказалось для него более интересным, чем боль, смерть и слава потому, что его ошеломил удивительный факт, что цветение вообще существовало. Но если это было именно так, я думаю, что он вряд ли назвал бы его одной из «простых» вещей жизни.)

Он не был полностью свободным от напоминаний о своем конечном состоянии, что видно из других утверждений, сделанным им в разное время.

… глубоко внутри лежит пессиместическое убеждение, что конец моей жизни близок. Оно питается моими мучениями из-за моих рубцов, которые никогда не прекращаются.

Когда вы в юном 54-летнем возрасте не можете избежать частых размышлений о смерти, вы не сможете удивиться, что в возрасте 80 1/2 я терзаюсь мыслями, достигну ли я возраста своего отца и брата или буду жить еще до возраста моей матери, мучимый с одной стороны конфликтом между жаждой отдыха и страхом нового страдания, которое принесет дальнейшая жизнь, а с другой стороны нестерпимой болью от разлучения со всем, к чему я все еще привязан. Радий начал разъедать еще больше, с болью и эффектами отравления, и мой мир опять стал таким же, каким был прежде — маленьким островком боли, плавающим в море безразличия.

Однако, не смотря на все это, он не потерял интерес к пустякам, и в глазах любого здравомыслящего индивидуума это заставляет потребовать от него обрести большую «эмоциональную стабильность».

Рассматривать вещи в перспективе обычно означает, что вы стоите на некотором расстоянии от объектов наблюдения. «Перспектива», в которой живет здравомыслящий индивидуум, полагается на избегание этого маневра. Вы вынуждены держать цветок очень близко к своим глазам, если он должен заслонить небо. Здравомыслящий человек держит свою жизнь перед своим лицом подобно близорукому человеку, читающему газету, напечатанную слишком мелким шрифтом. Отсюда следует, что у него не может возникнуть никаких эмоций относительно вселенной, поскольку он не может увидеть, что она тут есть.

Это существенная особенность здравомыслия — оно не включает в себя эмоций относительно вселенной. Некоторые здравомыслящие читатели могут возразить: «Однажды несколько часов меня волновали античастицы» или «Я испытывал солипсизм целых три дня».

Поэтому, если на этом настаивают, мы можем уточнить это утверждение следующим образом: Иногда здравомыслие может позволить преходящие эмоции относительно вселенной или реальности, но оно не позволяет им оказать сколько-нибудь заметное влияние на жизнь индивидуума в качестве мотивов. На этом этапе наших рассуждений мы должны расценить как открытый вопрос, является ли это случайным побочным продуктом здравомыслия, либо это преднамеренная, но не афишируемая цель, на которую нацелена вся психология здравомыслия.

Я должна объяснить, что я подразумеваю под эмоциями относительно вселенной — поскольку это незнакомое и причудливое явление — поэтому позвольте мне привести пример. Людвиг Виттгенштейн (Ludwig Wittgenstein), основатель лингвистической философии, который в этом столетии внес такой значительный вклад в интеллектуальное здравомыслие, сам был не настолько здравомыслящим, как он бы того хотел. Действительно, можно утверждать, что сама лингвистическая философия была результатом его упорных попыток оставаться достаточно здравомыслящим. Случай раздраженной устрицы, производящей жемчуг, — как может ответить здравомыслящий — что не умаляет ценности жемчуга. Возможно.

Но бесспорно то, что у Виттгенштейна иногда возникали эмоции относительно вселенной. Поэтому его биограф пишет: «Я убежден, что, определенно, Виттгенштейн иногда испытывал ощущение изумления тем, что что-то вообще должно существовать…. Мне не ясно, имело ли это ощущение какое-нибудь отношение к религии.»

Мимоходом отметим чрезмерную поспешность, с которой его биограф спешит отказаться от сколько-нибудь точного понимания этого ощущения. («Я уверен, что низшие сословия едят рыбу и чипсы с газеты. Мне не ясно, имеет ли эта практика какое-нибудь отношение к приему пищи.»)

Что еще можно сказать о здравомыслящем человеке? Он вездесущ, и поэтому его характеристики невидимы. Его не с чем сравнить.

Но давайте рассмотрим картинку, приведенную в очаровательном маленьком буклете под названием «Позитивный подход к умственному здоровью» (’A positive approach to Mental Health’). (Обложка украшена изображением счастливого факира, только что вставшего с утыканного гвоздями лежака.)

«Как думает и действует человек, который наслаждается хорошим умственным здоровьем?» спрашивает буклет, и продолжает, чтобы сообщить нам, помимо прочего, что «Он получает удовлетворение от простых обыденных удовольствий». Фрейд, как вы видите, несомненно, компетентен.

«У него есть эмоции», сообщает также буклет, «как и у любого другого». Однако, они «в пропорции», и они не «сокрушают» его. Я думаю, что к настоящему моменту мы установили, что подразумевается под поддержанием вещей «в пропорции» — т.е. большинство ваших эмоций возникают из-за незначительных вещей. Буклет не заявляет это явно, но определенно не заявляет что-то противоположное. Он мог бы, например, сказать, что «Зрелый человек не интересуется неуместно вопросами исключительно местного значения, такими как состояние дел на этой специфической планете, поскольку он осознает, что в конечном счете их значение мало». Вы заметите, как экзотично это звучит.

Буклет становится немного легкомысленным, когда возникает конкретный вопрос об интересах умственно здорового человека. «Он восприимчив к новым ощущениям и новым идеям». Более точное утверждение могло бы быть таким: «Умственно здоровый индивидуум заранее сделал оценку, что никакая идея или ощущение не могут оказаться качественно более важными, чем те, которые он уже понимает. Он способен положиться на свои защитные механизмы и с приветливым выражением лица может слушать людей с неприятными идеями.»

Как умственно здоровый индивидуум относится к этим ограничениям? «Он чувствует способность справляться с большинством ситуаций, возникающих на его пути…. Он стремится к целям, которые, как он думает, он сможет достичь, основываясь на своих собственных способностях; он не хочет луну на серебряном блюдечке». Иначе говоря, он так организовал свою жизнь, что не пытается делать ничего такого, что не кажется ему совсем легким. «Если он не может изменить то, что ему не нравится, он приспосабливается к этому.» «Он знает, что у него есть недостатки и он может примириться с ними не испытывая огорчения.» Т.е., у него есть способы притвориться, что его не заботит все, что он не может легко изменить.

А как он себя чувствует по отношению к другим людям? Здесь появляется немного угрожающее замечание о взаимности (reciprocity). «Он терпим к недостаткам других, точно также, как к своим собственным. Кроме того, он не ожидает от других совершенства.» «Он предпочитает симпатизировать и верить другим людям и предполагает, что он им понравится…. Он не пытается помыкать другими людьми и не ожидает, что будут помыкать им самим.» Давайте только представим, что можно было бы сказать вместо этого — Я знаю, что это будет звучать как самая дикая фантазия. «Он сожалеет о своих собственных недостатках и всегда готов восхищаться людьми с большими достоинствами и способностями, чем его собственные. Он желает помочь другим людям, особенно людям с более высокими устремлениями и более сильным ощущением назначения (purpose), чем у него самого. Он не ожидает симпатии в обмен на свою помощь.»

Мы установили, что умственно здоровый человек не собирается позволять кому бы то ни было помыкать своей жизнью, со всеми содержащимися в ней простыми удовольствиями.

Это, если задуматься на секунду, гарантирует, что все его взаимоотношения должны быть охарактеризованы как взаимная бесцельность (mutual purposelessness). Если уж вы допустили в ситуацию цель, то она может предъявить разные требования разным людям.

Тем не менее, здравомыслящий индивидуум «способен любить других людей и думать об их интересах и благополучии. Его дружба приносит удовлетворение и продолжительна. Он может связать себя с группой, ощущая себя ее частью, и у него есть чувство ответственности по отношению к своим соседям и коллегам.’

Заметим, что дружба должна приносить удовлетворение — т.е. она конечная цель в себе, а не средство для конечной цели. Также она должна быть „продолжительной“. Очевидно, если дружба зависит от общности целей, ее можно перерасти.

Поэтому ясно, что люди составляют довольно большую часть мира умственно здорового человека, но все объединения людей можно охарактеризовать как взаимное жертвование целеустремленностью.

Мне вспомнились дикобразы Шопенгауэра (porcupines of Schopenhauer). Они хотели свернуться вместе, чтобы согревать друг друга, но оказалось, что они колят друг друга своими иглами. Если они держались друг от друга подальше, опять становилось холодно. Поэтому они устанавливали расстояние, на котором они еще согревали друг друга, но без контакта с иглами. „Это расстояние с тех пор называют приличием и хорошими манерами.“

Отношение умственно здорового индивидуума по отношению к другим людям можно выразить так: „Он намеревается получать тепло от близости к другим людям. Он не собирается получать что-то еще, и позволяет другим людям получить тепло от него до тех пор, пока они, как и он, отказываются от своих колючих требований получать что-либо другое.“

До того, как мы оставим в покое этот маленький буклет, позвольте отметить это блестящее выражение „умственное здоровье“ (’mental health’). Конечно, это социальный эвфемизм из того же репертуара, что „действующий как грызун“ (’rodent operative’) и „убивающая все живое казенщина“ (’cleansing official’). Оно уберегает здравомыслящих людей от затруднения, позволяя им говорить, что их ограниченные (confined) и экстраординарные родственники не безумны (mad), но „умственно больны“ (’mentally ill’) и даже „умственно неблагополучны“ (’mentally unwell’). Оно подразумевает, что человеческий ум перерастет естественно и по биологической необходимости в образ и подобие Человеческого Уклонения (Human Evasion) по мере того, как человеческое тело дорастает до определенной специфической формы. Оно подразумевает, что любое отклонение от Человеческого Уклонения — это все равно что опухоль или прогрессирующее воспаление.Оно благославляет статистическую норму. „Умственное расстройство (mental disease)“, говорит буклет, ’говорит не о недостатке силы мозга, но скорее о неправильной работе мозга и эмоций. Просто индивидуум не реагирует на различные ситуации так, как отреагировал бы нормальный человек.» (курсив мой).

Что мы можем добавить к этой картине здравомыслия? Одно здравомыслящее мнение. ’… если бы я мог пройти бесконечным маршрутом по раю разнообразного очарования, я не предполагаю, что моему счастью очень бы повредило, если бы от меня утаили самый последний секрет вселенной.’

Это мнение было высказано Гиффордским Лектором (Gifford Lecturer) в 1930-х. Его лекции были озаглавлены «Состояние человечества» (’The Human Situation’), и они — чудо здравомыслия от начала до конца. Но они устарели в одном отношении. Мы больше не говорим о ’состоянии человечества’. Эта фраза подразумевает, что на людей можно посмотреть относительно чего-то иного, чем люди. Сейчас то, о чем мы говорим — это социология. Каждый очень гордится этим фактом. Это квинтэссенция здравомыслия.

Глава 3 : Происхождение здравомыслия

Модно считать, что формирование психологического склада происходит на очень ранних стадиях жизни. Тенденция так думать, возможно, не совсем безосновательна.

Очевидно, что будет честным соглашением считать чью-то психологию результатом кондиционирования [формирования кем-то], а не выбора. Это действует расслабляюще; не за что себя винить; нет надежды измениться. Конечно, возможно, что детский ум способен к принятию значимых эмоциональных решений, но эта возможность никогда не обсуждается.

Однако, действительно, можно совершенно удовлетворительно зафиксировать начало для здравомыслия, и это вообще не пересекается со стандартными теориями психоанализа. Психоанализ имеет дело с той частью психологии индивидуума, которая зафиксировалась на других людях; поэтому он может хорошо описать то, что происходит с ребенком, когда он уже стал здравомыслящим.

Хорошо известно, что более молодые люди менее здравомыслящие, чем им, вероятно, следовало бы быть. Это привело к частому использованию в обществе термина зрелость (maturity). Несомненно, это слово-заместитель (pro-word). Грубо говоря, зрелый индивидуум характеризуется готовностью принять подмены, компромиссы и задержки, особенно если они вызваны структурой общества.

Молодые люди обычно незрелы (immature), иначе говоря, они желают, чтобы в их жизни были волнение и цель. Здравомыслящие люди осознают (по меньшей мере подсознательно), что последнее гораздо опаснее первого, поэтому молодежь, которую сразу не удается сделать зрелой, направляют в погоню за бесцельным волнением. На самом деле это не очень волнует и полезно как путь к приемлемому виду здравомыслия, поскольку приводит к идее, что «волнение» сводится к «удовольствию».

Подростки, как известно, думают о метафизике больше, чем большинство людей; таким образом, размышление о метафизике начинает ассоциироваться с негативной концепцией «незрелости». Если некто думает о метафизических проблемах в позднем возрасте, о нем говорят, что он демонстрирует признаки «задержавшегося детства» (’delayed adolescence’).

Теперь давайте вернемся к самому началу процесса «созревания». Это должно предполагать, что ребенок, который рождается, ощущает беспомощность как беспомощность. Иначе говоря, он ощущает болезненный и непостижимый процесс без тех разнообразных размышлений, являющихся таким удивительным источником комфорта для здравомыслящего — например «Это скоро закончится» или «В конце концов, это происходит со всеми» или «Этого не следовало допускать. Это их ошибка».

Можно предположить, что ребенок посчитает свое положение невыносимым — поскольку он им не управляет. В этот момент своей жизни он думает, что он не может управлять реальностью, а не что он не может управлять людьми.

Итак, пока некто ограничен (finite) — т.е. его знания и силы ограничены — всегда могут возникать ситуации, которыми невозможно управлять. Но взрослому человеку очень тяжело испытывать эмоции относительно ограничений при его столкновении лицом к лицу (vis-a-vis) с безличной (impersonal) реальностью. Какая эмоция у вас возникает, когда вы думаете, что вы совершенно не способны подняться на гору Эверест? С другой стороны, вероятно, довольно легко испытать подобную эмоцию от мысли, что такой-то на дюйм выше вас, или всегда сможет обыграть вас в бадминтон. Также вы можете (хотя это менее вероятно) оказаться все еще способным ощутить острую боль ревности или сожаления, что вы не Нижинский или Шекспир или Эйнштейн.

Очевидно, что происходит процесс психологического развития, который гарантирует (насколько это возможно), что ограничения индивидуальности будут ощущаться только в сравнении с другими людьми. Теперь очевидно, что эмоция, которая сопровождает первоначальное ощущение беспомощности, очень сильная. Если вы сможете вспомнить какое-либо ощущение беспомощной ярости или ужаса из раннего детства, то сможете получить представление об этом. Это дает некоторую подсказку, объясняющую силу человеческого уклонения. Если люди собираются принять на себя всю силу этой вытесненной эмоции, то вряд ли удивит, что они станут объектом такого исключительного внимания.

Сперва очень маленькие дети не иммунны к ощущению беспомощности самому по себе (per se). Но можно предположить, что вскоре они будут считать ту часть их окружения, которая больше всего готова подвергнуться манипуляции, другими людьми. Чем младше ребенок, тем это истиннее. Его собственная физическая и умственная власть над ситуацией сильно слабее власти над ней взрослых — особенно его матери — которые могут воздействовать на ситуацию в соответствии со своими предпочтениями, если они чувствуют желание это сделать.

Это очень болезненно — попытаться что-то сделать и потерпеть неудачу. Ретроспективная попытка отказаться от комбинации попытки и неудачи хорошо известна в общественной жизни. «На самом деле сегодня я не старался играть.» «На самом деле я думал, что даже если бы меня избрали, было бы самое время уйти в отставку, чтобы посвятить больше времени другим своим интересам.» Таким образом, ко времени достижения взрослого состояния, здравомыслящий индивидуум развил способы отказа от попытки в пользу некоторой компенсаторной [подменяющей первоначальную] цели в любой ситуации, в которой он не чувствует почти полной уверенности в успехе. Например, как зрелый взрослый, вы не сможете даже попытаться (с мало-мальской эмоциональной причастностью к попытке) прыгнуть через дом. По тем же самым причинам, вы не сможете попытаться открыть дверь одним усилием воли, или попытаться попасть домой быстро, без того, чтобы проходить разделяющее пространство и преодолевать такие препятствия как лестницы, стены, ворота и т.п. общепринятым способом. Вы немедленно испытаете, если вы попробовали попытаться, ошеломляющее ощущение невозможности.

Это (говоря философски или основываясь на фактах) случай, когда нет возможности продемонстрировать, что будущее событие невозможно. Если нечто однажды произошло, то можно сказать, что это показало его возможность. Если это никогда не происходило, то это не показывает, что это никогда не может произойти. Но, как уже указывалось, размышления (reflections) этого рода, хотя они истинные, не имеют никакого эмоционального воздействия на здравомыслящего индивидуума.

Как уже упоминалось, вы по-прежнему (в редких обстоятельствах) можете быть способными пытаться достичь исключительного в некоторой социально приемлемой и жестко ограниченной области. Т.е. вы по-прежнему сможете судить и сравнивать Нижинского, Шекспира и т.д.

Но гораздо более вероятно, что вы приобрели некоторое компенсаторное отношение к любым таким символам выдающести (outstandingness). Оно может давать очень приятное ощущение благородного превосходства при обсуждении глухоты Бетховена, и эдипова комплекса Шекспира, и неудач Ницше у женщин в более или менее просвещенной манере. Так, у МакНила Диксона (MacNeile Dixon) читаем:

Так со всеми известными властителями ума (monarchs of the mind). Они ужасают вас своим авторитетом…. Как царственны их жесты, как несравнима их техника!

Однако, нет нужды тревожиться. Наберитесь мужества, подойдите немного поближе, и что же вы обнаружите; что у них человеческие желания и слабости, подобные вашим собственным. Вы можете обнаружить, что Кант курил, играл в биллиард и питал слабость к засахаренным фруктам. Это открытие сразу рисует его внушающим меньше страха.

Этот подход не только полезен для избавления от ощущения ущербности, но также позволяет гораздо проще игнорировать все, что бы Кант, Ницше, Юм (Kant, Nietzsche, Hume) и т.д. ни говорили о реальности.

Теперь, хотя амбиции взрослых уже ограничены узким коридором общественного признания, даже эта форма стремления (aspiration) — абсолютно нестабильная структура в психологии здравомыслия — т.е. если ее слегка отклонить из состояния равновесия, она будет стремиться продолжать отклоняться дальше от этого положения (падать), а не возвращаться в него. С другой стороны, компенсация (compensation) — это стабильная психологическая позиция в психологии здравомыслия.

Подмена стремления компенсацией, возможно наиболее отчетливо видна у студентов колледжей. Часто они приходят в университет с незрелыми желаниями великого и исключительно важного пути жизни.

Нередко это также приводит к эмоциональным конфликтам и разочарованиям того или иного рода. Они с потрясающей быстротой приспосабливаются к своим проблемам. Решение, которое приходит почти ко всем из них, и которое предлагают им психологические консультанты (советчики) и т.п., если оно случайно не приходит к ним само, — смириться с ограничениями. Смирение с ограничениями сопровождается заметным повышением оценки, даваемой им другими людьми.

«Я привык быть вполне самостоятельным и думал, что я не хотел бы стать никем, кроме как интеллектуалом. Я жил ради своей работы, и, конечно, из существующего математика/классика/все-что-тебе-нравится ближе всего к небесам. Но было бы эгоизмом жить подобным образом. Теперь, по-моему, ты должен найти интерес в жизни — я имею в виду, ты должен жить с другими людьми. Иметь дело с другими людьми трудно. Социальные проблемы действительно трудные. Другие проблемы простые. Это бегство от реальности.»

Что обычно упускается в этом объяснении пациента — между периодом, когда классика (или что бы это ни было) была «почти небесной», и периодом, когда человеческие взаимоотношения стали центральными в жизни, обычно располагалась стадия, на которой классика больше не была исключительно легкой.

Это простой закон человеческой психологии, поэтому, как только возникает конфликт, он будет устранен некоторым компенсаторным маневром, центральный стержень которого — другие люди. Процесс становления полностью здравомыслящим полагается на повторяющиеся маневры этого рода.

Этот процесс, как можно предположить, должен начинаться в самом раннем детстве, когда было намного полезнее стремиться к ответным реакциям со стороны своей матери, чем к управлению окружающей средой напрямую. Здесь начались продолжающиеся всю жизнь ребенка усилия по ограничению своих попыток областями, в которых он может достичь успеха. Этот процесс, по необходимости, оставался несовершенным в начале жизни, поскольку в молодости умеренные (хотя никогда не непропорциональные) усилия научиться чему-то должны быть санкционированы (разрешены).

Эти усилия почти сразу обусловливаются социальной приемлемостью, хотя это еще не исключительный критерий. Можно найти людей, которые помнят, что в детстве попытались (или пытались попытаться) сойти со ступенек в воздух, вместо того, чтобы наступать на них одна за другой. Но даже тогда они обнаружили, что невозможно пытаться очень упорно.

Почему это так болезненно, потерпеть неудачу в чем-то, что вы попытались сделать? В случае маленького ребенка это очевидно, поскольку это напоминает им о слабости их сил, что предполагает возможность постоянной слабости.

Довольно плохо быть слабым в настоящем; нестерпимо верить, что так будет всегда. Если кто-то пытается и терпит неудачу, это доказывает, что его попытка недостаточна. Поэтому лучше верить, что он не хочет пытаться — по крайней мере сейчас.

Эта точка зрения не так далеко ушла от точки зрения ортодоксального психоанализа, который действительно в некоторой минимальной степени признает у ребенка желание всемогущества. Психоанализ, однако, больше всего обеспокоен тем, что происходит, если человек, например, отец ребенка, становится в чем-то символом всемогущества. Существует также тенденция приписывать ребенку воображаемую (muddle-headed) веру в собственное всемогущество. Она, конечно, менее оправданна, чем желание всемогущества. Здравомыслящие люди не могут с легкостью отличить различные отношения такого рода.

Конечно, в ребенке и подростке по-прежнему остается вера, что каждый в некий благоприятный момент в будущем попробует гораздо более амбициозные вещи. В истинно взрослом состоянии эта идея исчезает (или трансформируется в некую особую форму, как например «ничего вообще не изменилось бы, если бы люди вели себя по отношению ко мне только достойно (decent) и не покушались бы на мои права»).

Таким образом, здравомыслящий взрослый индивидуум хочет (или пытается хотеть) иметь то, что он может иметь, и делать то, что он может делать, и проявляет изрядную изобретательность в попытках хотеть не иметь то, что он не может получить.

В скобках должно быть сделано одно или два примечания. Здравомыслящий индивидуум, конечно, не будет признавать, что перспектива вечно быть ограниченным в своих возможностях невыносима.

Даже если он выглядит настолько несчастным, что не может хоть с какой-нибудь долей уверенности утверждать, что сам он счастлив, он постояно будет произносить подтверждения, что «у большинства людей совершенно все в порядке и они вполне счастливы, так и есть.» «Почему я должен противиться ограниченности? Предположим, мне это доставляет удовольствие?»

Это не делает нашу гипотезу о развитии человеческого уклонения сколько-нибудь менее вероятной. Наш аргумент заключается в том, что жизнь здравомыслящего индивидуума была проведена во все более успешных попытках не считать ограниченность нестерпимой. Таким образом, если он делает утверждения такого рода, он говорит нам только то, что в этом он добился успеха.

В конце концов, в психоанализе признается, что, в конечном счете, одна из целей психологической реакции на неприемлемый факт — скрыть истинное происхождение и назначение этой реакции.




Здравомыслящий индивидуум будет, конечно, возражать, что то, что происходит, когда кто-то выступает против своих ограничений, — это вовсе не то, что это ему напоминает о возможности вечной ограниченности. Несомненно, что пределы способностей определяются тем, чего он может и не может достичь.

Очень маленькие дети реагируют эмоционально, как если бы верили, что ограничения только потенциальные; они еще не отождествляют себя со своими ограничениями. В этом их эмоции находятся в согласии с самой абстрактной философией; все еще может случиться так, что что-то совершенно невероятное сейчас можно будет достичь в будущем, безотносительно того, можно ли это достичь при определенных обстоятельствах в одном случае или даже в великом множестве случаев. В наиболее абстрактном смысле, просто может произойти так, что в любой момент все может перестать существовать или начать существовать в соответствии с отличающимися законами. Это, я знаю, мнение того сорта, которое не оказывает вообще никакого влияния на здравомыслящего взрослого. Но даже в рамках нормального мировоззрения, нельзя утверждать, что известно слишком много о психологических факторах, которые ограничивают или разрешают достижение, и не может быть исключена возможность, что если придерживаться психологического настроя, отличающегося от всего, что было до того, окажется, что способности радикально изменились.

Поэтому первоначально ребенка просто ужасает перспектива, что отдельная неудача может содержать некоторый признак вечного ограничения; навсегда устанавливается некий барьер между ним и возможностью всемогущества. Это вопрос социального кондиционирования, что он все больше и больше узнает, что другими он оценивается по его неудачам, поэтому оказывается, что любая отдельная неудача обладает силой постоянного измерения того, чем он неизменно является.

Этот процесс сопровождается непрекращающимся смещением идеи неудачи от абсолютной неудачи (т.е. неудачи в выполнении своей собственной воли) к «неудаче по сравнению с другими людьми». Для зрелого взрослого только последнее представляет хоть какой-то интерес.

Поэтому ребенка тренируют реагировать на неудачу не только рассматривая его ограничения как окончательные, но подставляя нечто уже более доступное вместо того, что он изначально хотел. Эта подмена обычно облегчается смещением акцента с того, что хочет сам индивидуум, на то, что хотят от него другие люди. Это может быть подмена отличающейся от первой амбицией, основываясь на том, что просто это будет полезно и обществу, или вообще это может быть подстановка общественного одобрения самого по себе ( per se) вместо какой-то амбиции.

Рассмотрим некоторые хорошо известные гамбиты. «Не бери в голову, любимая. Даже если ты провалишь свои экзамены, знай, что мы по-прежнему тебя любим.» Если обсуждаемый человек на самом деле переживает об этих экзаменах, существует очевидный мотив, чтобы попытаться найти это комфортным. «Хорошо, мы знаем, что ты старалась изо всех сил, и это зачтется.» Последнее особенно тонко, поскольку объединяет идею окончательности (finality) неудачи с предложением социального одобрения. На самом деле это высказывание означает: «При условии, что ты признаешь, что, возможно, ты не мог сделать это лучше, и на самом деле ты хуже, чем все другие мальчики, ты можешь расчитывать на наше хорошее отношенние как хороший мальчик, который старается.»

Теперь у ребенка вполне может возникнуть неясное чувство, что некоторым образом он неправильно относился к экзаменам; или что в некоем непонятно формулируемом смысле все в школе воспринималось неправильно, и становится вполне ясно, что он не может делать там то, что он делал. Но его ум должен быть отвлечен от любой попытки понять, как нужно себя настроить, чтобы все делать правильно. (Если под воздействием обстоятельств он действительно начинает размышлять, ему с большой вероятностью скажут, что он «ищет оправдания».)

Отрицание психологической реальности очень важно для здравомыслия. Оно не может позволить себе признать существование психологии достижения, а еще меньше — понять ее. Однако, одна из немногих частей психологии, которая понимается здравомыслием, — как готовить молодых людей с дискредитированным и сведенным к абсурду ощущением стремлений. Любое стремление несет в себе некомфортное подобие желания, чтобы не быть ограниченным вообще. Вдохновение мало интересует современную психологию; это почти также немодно, как колдовство. Если подсознание вообще рассматривается, то рассматривается исключительно как репозитарий ассоциаций с идеями о частях тела и членах семьи.

Конечно, имеется своего рода психология нестремления к успеху, которая понимается здравомыслием. Грубо ее можно сформулировать так: наиболее устойчивые, наименее легковозбудимые, наиболее нормальные люди наиболее последовательно будут стремиться к успеху.

Даже если кажется, что это подтверждается наблюдением, необходимо помнить, что это условия для (умеренного) успеха в обществе, состоящем из здравомыслящих людей.

Глава 4 : Общество здравомыслия

Общество начинает казаться менее иррациональным, если осознавать его истинную функцию. Оно должно помочь каждому уберечь свой ум от реальности. Это автоматически следует из факта, что оно — объединение здравомыслящих людей, и уже было показано, что здравомыслие возникает из непрерывного заполнения «другими людьми» любого пространства, в которое могла бы без разрешения проникнуть метафизическая проблема.

Поэтому совершенно безосновательно критиковать общество, как если бы оно существовало для некоторой другой цели — например, для того, чтобы каждый оставался живым и сытым. Некоторая степень неэффективности существенна для создания для эмоциональных реакций интересных возможностей. (Конечно, критика общества, пусть безосновательная, представляет для здравомыслящих людей бесспорную ценность как отвлечение эмоций.)

Кстати, следует заметить, что «сохранение каждого живым и сытым» — это высшая социальная цель, которую здравомыслящий ум может принять без возражения и дискомфорта. Это происходит потому, что каждый способен кушать — как и животные и растения — поэтому это великолепно подпадает под категорию «реальной» части «реальной жизни». Конечно, в пользу этого имеются также другие причины, например, факт, что сытый человек обычно не становится более независимо мыслящим, целеустремленным, или интересующимся метафизикой.

Уже было показано, что целью здравомыслящего воспитания является все усиливающееся направление всех эмоций на цели, которые включают других людей. Теперь в основном ситуация ограниченности возможностей безмерно расстраивает (приводит к фрустации), из-за чего можно ожидать возникновения ощущения отчаяния и агрессии — как это, действительно, можно иногда заметить у очень маленьких детей. Я осознаю, что должна быть аккуратной в использовании слова «агрессия» и утверждаю, что я не имею в виду агрессию, направленную на других людей. То, что я подразумеваю — это обезличенное побуждение, направленное против реальности — трудно привести примеры, но можно предположить, что гении, с полным основанием достойные этого названия, сохраняют малую долю агрессии.

Однако, поскольку все эмоции должны быть направлены на людей, то очевидно, что единственная форма агрессии, которую может понять здравомыслящий индивидуум — это агрессия против людей, которую, вероятно, лучше описать как садизм и жестокость.

Теперь очевидно, что открытое выражение жестокости по отношению к другим людям имело бы разрушительное воздействие на общество, кроме того, это было бы невыгодно для человеческого уклонения в других отношениях. Поэтому обычный способ, которым агрессия переносится на других людей, — в форме желания, что они должны быть ограничены (be limited). Это, в конце концов, очень логично. Если истинный источник вашего гнева — то, что вас самих органичили, и вы желаете перенести этот гнев на другого человека, что могло бы оказаться более естественным, чем желание, чтобы его тоже ограничили.

Обычно это желание выражается в форме потребности в общественном правосудии (social justice), в той или иной форме. («В этой жизни ты должен понять, что ты не можешь все делать по-своему.» «Ну, ему не стоит ожидать, что к нему будут относиться как к исключению.» «Ему пора научиться принимать свои ограничения.» «Неужели ты думаешь, что ты должен стараться больше думать о том, чего хотят другие люди? Нам всем приходится делать вещи, которые нам не нравятся.» «Почему у них должны быть все преимущества?»)

Это означает, что общество — это не только главный источник компенсации для здравомыслящего индивидуума, но и его главный инструмент мести (revenge) другим людям. Бесполезно говорить, что у него нет нужды мстить им. Если бы он вдруг осознал, что другие не ответственны за его неприятности с ограниченностью возможностей, ему бы приходилось направлять свою ненависть на сами неприятности с ограниченностью возможностей, а это привело бы к фрустрации (сильно расстроило). Именно эта фрустрация ведет к тому, что существует человеческое уклонение.

Любая попытка сделать что-то включает возможность неудачи и может напомнить вам о реальности. Из этого соображения здравомыслящее общество выступает против целенаправленного действия в пользу действия, направленного на получение удовольствия. Здравомыслящий ум готов признать законными лишь те цели, необходимость которых вызвана поиском удовольствия. Например, поиск удовольствий не может проводиться эффективно, кроме как если индивидуум жив и умеренно здоров. Таким образом, физические потребности расцениваются как важные, а кареты скорой помощи снабжаются сиренами. Не существует соответствующей потребности, которую бы он чувствовал, скажем, в увеличении интеллектуального потенциала. На деле попытка так делать, скорее всего, покажется неуместным устремлением.

Из многих соображений очевидно, что ощущение цели (sense of purpose) скорее отталкивает, чем привлекает помощь. Вы можете расчитывать на немедленную симпатию, которая может возникнуть в здравомыслящем уме, лишь в ответ на жалобу ребенка, что его заставили работать над тем, что превышало его возможности, в отличие от недоверия и сдержанности, с которыми выслушивали бы жалобы со стороны ребенка, что что ему не позволили трудиться достаточно упорно.

Для здравомыслящего ума, даже агрессия против людей бесконечно лучше, чем агрессия против бесконечности. И главный дефект здравомыслящего общества — оно скучное. Оно настолько скучное, что это замечают даже здравомыслящие люди. И поэтому, время от времени, происходят войны. Их предназначение — отвлечь внимание людей до того, как их настолько одолеет скука, что они займутся деятельностью с обезличенной агрессией — такой, как научные исследования, аскетизм, вдохновение или чем-то еще подобного рода компрометирующим.

Во время войны допустима даже более целенаправленная, чем обычно, деятельность. Даже здравомыслящие люди ослабляют свою веру, что ничто не имеет слишком большого значения, и времени до следующей недели скорее достаточно, чтобы что-то сделать. Это расценивается как оправдание, поскольку война всегда неким образом связана с другими людьми и может рассматриваться как подтверждение веры, что вещь, котороая имеет самое важное значение — это политика.

И все же может показаться, что война заходит слишком далеко. В ней содержится очень значительный риск контакта с реальностью. Очень трудно притворяться, что люди вовсе не умирают, или что они умирают только в спокойной обстановке с современной медицинской помощью в окружении любящих родственников, чтобы занимать их умы семейными новостями. Война полна напоминаний, что вещи происходят, и что пространство и время реальны, и что после взрыва бомбы — это совершенно не то же самое, что после, и что есть опасности и неопределенность.

Как тогда здравомыслящее общество может избежать риска позволить населению получить подобный опыт, даже случайный? Я думаю, если вы задаетесь этим вопросом, то это происходит только потому, что вы недооцениваете устойчивость (robustness) здравомыслия к ошибкам. Если вы запрете людей в тюремном лагере и помучаете их несколько лет, они не выйдут оттуда со словами: «По существу я ограниченное животное и это нельзя вынести. Как я могу продолжать жить в теле, которое можно мучать таким образом? Я требую, чтобы человеческое общество прекратило все, чем оно занимается, и начало бороться с ограниченностью всеми возможными способами….»

Вместо этого они выйдут оттуда со словами: «Это ужасно, что другие люди позволяют случаться войнам, в которых можно довести людей до такой деградации и напомнить о их пределах. Они не должны происходить; это нарушает права человека; мы потрясены злом в сердце человека. В то же время мы требуем компенсации от общества — трудоустройства, жилья и пособий по инвалидности…»




Общество, говорят они, существует для защиты прав личности. Если это так, то первое право человека, очевидно, — жить нереалистично (unrealistically).

Как уже указывалось, что ко времени полного созревания человек в нормальных обстоятельствах не будет осознавать ограниченность своих возможностей, кроме как в сравнеиии с другими людьми.

Это невозможно гарантировать абсолютно. Но возможно ограничить лазейки несчастными случаями, болезнями и смертью. Человеческие существа считают священной обязанностью быть особенно лживыми насчет этих вещей — особенно по отношению к больному и любому молодому человеку, который может оказаться рядом. Например, следующий отчет о смерти мадам Кюри может показаться здравомыслящему человеку весьма трогательным.

Затем началась терзающая борьба, которая известна под названием «легкая смерть» — в которой тело, которое отказывается погибать, заявляет о своих взглядах с диким упорством. Ева (Eve) на стороне матери была вовлечена в другую борьбу; в мозг мадам Кюри, все еще очень ясный, великая идея смерти еще не проникла. Должно произойти чудо, чтобы спасти Марию от огромной боли, которую нельзя унять смирением. Прежде всего, должно быть уменьшено физическое страдание; тело восстановило уверенность вместе с душой. Ни сложное лечение, ни поздние переливания крови, впечатляющие и бесполезные. Ни воссоединение семьи, торопливо собранной у постели женщины, которая, видя своих собравшихся родственников, была бы вдруг поражена в самое сердце ужасной догадкой.

Я всегда с нежностью буду вспоминать имена тех, кто помогал моей матери в те ужасные дни. Доктор Тобен (Dr. Toben), директор санатория, и доктор Пьер Лоуси (Dr. Pierre Lowsy) отдали Марии все свое знание. Жизнь санатория, казалось, приостановилась, пораженная ужасным фактом: мадам Кюри при смерти. Дом притих. Два доктора сменялись в комнате Марии. Они поддерживали и утешали ее. Они также заботились о Еве, помогали ей бороться и обманывать, и, хотя она их не просила, они пообещали облегчить последние страдания Марии снотворным и уколами.

Утром третьего июля, мадам Кюри в последний раз смогла посмотреть на термометр, который держала в дрожащей руке, и заметить спадение жара, которая всегда предшествует концу. Она радостно улыбнулась. И, поскольку Ева уверила ее, что это знак ее выздоровления, и она пойдет на поправку, она сказала, глядя в открытое окно, обращаясь с надеждой к солнцу и неподвижным горам: «Не медицина вылечила меня. Чистый воздух, высота…»

Можно заметить, что хотя уязвимость человеческого тела даже для вполне зрелого человеческого индивидуума позволяет напомнить о его ограничениях, никакая сила на земле не может напомнить ему о трансцендентном (transcendent), в любом виде или форме. Его реакции на боль, опасность и смерть ограничены страхом, депрессией, беспокойством и здравым смыслом. Они не включают в себя освобождение, восторг или интерес к бесконечности. Т.е. воздействие реальности воспринимается полностью негативно.




Чтобы эффективно отвлечь людей от реальности, общество вынуждено предоставить им псевдо-цели, гарантированную бесцельность. (Или, как альтернативу, псевдо-беспокойства (pseudo-frustrations), гарантированный перманент (permanent — химическую завивку).) Существует два основных вида псевдо-целей или псевдо-беспокойств; они известны как «зарабатывать на жизнь» (’earning a living’) и «воспитание потомства» (’bringing up a family’). Они оба обеспечивают человеку железное алиби для неделания ничего, что они хотят от своей жизни. (Конечно, он не хочет быть вольным делать то, что хочет, поэтому все в порядке.)

Здравомыслящие люди расценивают очевидно целеустремленную деятельность продезинфицированной числом — т.е. если вовлечено достаточно большое число людей, они чувствуют уверенность, что результат будет безопасен для здравомыслия, не важно, насколько возмутительной может показаться работа. Самыми крупномасштабными примерами могут послужить война и политика.

В эти действия люди позволяют себе вступать с почти целеустремленной преданностью.

И война, и политика сыграли особенно полезную роль в замедлении прогресса. На деле историю человеческой расы можно понять лишь как описание вида, пытающегося не получить контроль над окружающей средой.

Глава 5 : Как писать книги со здравыми мыслями

Будет удобно иметь название для той части реальности, которую здравомыслящий индивидуум эмоционально не будет расценивать как «реальную». Мы будем называть ее Внешнее (Outside).

Внешнее состоит из всего, что кажется непостижимым для человеческого ума. На деле все непостижимо (inconceivable) для человеческого ума (если бы только он существовал), но немногие люди это замечают.

В религиозных и философских работах часто трудно устранить все ссылки на Внешнее. Есть несколько способов справиться с этой проблемой. Один из наиболее успешных — сгенерировать характерную некоторого рода избыточность значений критических слов.

Рассмотрим следующий пассаж, в котором использованы слова «бытие» (’being’) и «существование» (’existence’). "Термин «бытие» в этом контексте не обозначает существование во времени и пространстве…. Он означает целиком человеческую реальность, структуру, смысл и цель существования.’

Вполне ясно, что по крайней мере когда Тиллих (Tillich) первый раз использует слово «существование», он подразумевает под ним то, что я тоже поразумеваю, когда использую это слово. Похоже, что то, что мы оба подразумеваем под «существованием» — это «быть там» (’being there’).

Однако, затем Тиллих явно отменяет этот смысл и продолжает, наделяя слово «бытие» вторым смыслом. Термин «бытие» означает целиком человеческую реальность, говорит Тиллих. Значение этой фразы неочевидно.

Возможно, Тиллих подразумевает общую сумму содержимого умов всех людей — иллюзии и все? Что люди понимают как реальное? Или ту часть реальности, которая доступна человеческому уму?

Последнее представляется лучшим, что мы можем сделать. Поэтому давайте предположим, что «человеческая реальность» (’human reality’) действительно означает ту часть содержимого — действительного или потенциального — умов людей, которое действительно соответствует тому, что существует.

Затем «человеческая реальность» становится приложением (apposition) к «структуре, смыслу и цели существования». Что из этого можно понять? «Цель существования» на первый взгляд кажется ясной, пока «существование» не делает необъявленное изменение смысла по отношению к тому, как оно было использовано сначала. Казалось бы, эта фраза должна означать «цель, ради которой все существует».

Но это трудно, поскольку «цель существования» — приложение к «человеческой реальности», которая определенно не включает цель существования.

Это ведет к отчетливому подозрению, что когда Тиллих говорит «структура, смысл и цель существования», то он имеет в виду вовсе не «существование», а «человеческую жизнь» (’human life’). Если он действительно подразумевает это, то, казалось бы, нет причины, почему он должен так говорить — за исключением того, что это лишило бы его высказывание статуса, которым оно не обладает. И если он действительно это подразумевает, мы приходим к следующему определению слова «бытие» — «все, что оказывается реалистичным в содержимом умов людей; структура, смысл и цель человеческой жизни».

На деле мы можем предложить такую переформулировку высказывания Тиллиха: «Когда мы говорим „бытие“, мы не подразумеваем Внешнее. Мы подразумеваем Внутреннее (Inside).»

Этот пример иллюстрирует стандартную процедуру того, как принять в рассмотрение Внешнее, на самом деле не делая этого. Правила бумаготворчества такого рода очень просты и грубо их можно выразить так.

Существует ряд слов и фраз, которые могут подразумевать что-то о существовании или что-то о людях. Например: «существование» (’existence’), «глубина» (’depth’), «основа бытия» (’ground of being’), «высшие интересы» (’ultimate concern’), «значение» (’meaning’) и т.п. Всякий раз, когда то, что вы на самом деле подразумеваете — это «человеческие отношения» или «каждодневная жизнь (быт)», вам следует заменить это на некую экзистенциально звучащую комбинацию, как например «глубина бытия» (’the depth of being’). Хорошая идея использовать составные фразы («глубина исторического существования», «высшие основы значения»), поскольку значительную степень мрака можно создать суммированием неопределенного числа неопределенных терминов.

Обычная практика — как можно меньше определять эти термины. Но если окажется, что вы хотите это сделать, то лучше всего использовать последовательности фраз, дополняющие друг друга (как в только что рассмотренном примере: «целиком человеческую реальность, структуру, смысл и цель существования»). Это дает очень хороший эффект конфликта — определить нечто трудное с точностью, но на самом деле создавая двусмысленность (по принципу уже упоминавшегося суммирования неопределенностей). Механизм дополнения (apposition) сам по себе вносит дополнительную капельку сомнения, поскольку если соединяются две такие фразы как «глубина значения» и «сокровенная структура реальности» (’the inmost structure of reality’), то никто не будет уверен, либо эти две фразы — способы сказать об одном и том же, либо же их назначение — дополнить друг друга.

Можно использовать другие словесные конструкции, чтобы разместить как можно ближе слова «человек» (’human’) и слова «Внешнее» (’Outside’). Слова, подобные «окончательный, высший» (’ultimate’) и «реальность» (’reality’), следует использовать в фразах типа «человеческая реальность» (’human reality’) и «высшие интересы» (’ultimate concern’), а слово «значение» (’meaning’) следует разбавить до «значение и соответствие (логическая взаимосвязь)» (’meaning and coherence’). (Слово «значение» можно расценить как информационно достаточное; однако, добавление слова «соответствие» вносит полезное неявное предположение, что «значение» должно быть логичным и последовательным, что требует подтверждения, и, скорее, оно — это соглашение между людьми.)

Чтобы проиллюстрировать эти инструкции, рассмотрим типичную фразу «жизнь и существование» (’life and existence’). Теперь слово «существование» может означать «человеческая жизнь» (’human life’), но если это так, то это ничего не добавляет к значению фразы. Поэтому эта фраза, казалось бы, должна означать «человеческая жизнь и факт, что вещи есть там» (’human living and the fact that things are there’) — что кажется странной комбинацией для совместного обсуждения.

Еще один способ состоит в том, что абстрактные слова «трансцендентный», «значение», «существование» следует скомбинировать с общеупотребительными словами, подобными словам «жизнь» (’life’) и «доверие» (’confidence’):

Высокие религии … отличаются степенью единства и последовательностью (логической взаимосвязью) жизни, которые они стремятся охватить, и смыслом (sense) трансцендентного источника значения, лишь посредством которого можно поддержать уверенность в значимости жизни и существования.

Можно я предложу парафраз (переформулировку), который, по-моему, не уменьшает информационное содержание. «Высокие религии отличаются тем, что для человеческого существа они придают ощущение значимости всей человеческой жизни.» Поскольку человеческая жизнь для здравомыслящих человеческих существ уже воспринимается значимой, это, казалось бы, позволяет квалифицировать как «высокую религию» все что угодно или ничто вообще.

Это правда, что моя переформулировка уменьшает приписанный Ниебуром (Niebuhr) смысл, если он использует слово «трансцендентный» в трансцендентном смысле. Если так, то, что он говорит, становится более сложным, но сомнительным. Предполагая, что «трансцендентный» должно означать «обладание истинностью (validity), на которую не может повлиять никакое рассуждение вообще», или, возможно, «непосредственно связанный с причиной существования», трудно понять, почему от «трансцендентного источника значения» следует ожидать, что он будет поддерживать чью-либо «уверенность в значимости жизни». Чтобы это было истиной, нам придется принять психологическую гипотезу, что люди могут принять трансцендентные значения как значащие только на веру (confidently). Более того, нам также придется принять, что трансцендентный источник значения должен обладать свойством убеждать человеческое существо в значении его жизни. Это интересные побочные сведения о человеческой психологии, что приходится так часто предполагать, что назначение трансцендентного должно состоять в том, что оно ’придает значение жизни’. На деле, всякий, кто достаточно необычен, чтобы иногда думать о трансцендентном, обнаруживает, что оно заставляет воспринимать жизнь невыносимо бессмысленной. (Именно поэтому люди стараются больше об этом не думать.)

Если мы предположим, что Ниебур применяет слово «трансцендентный» в одном из вышеописанных смыслов, то, похоже, наиболее очевидной характеристикой трансцендентного значения будет то, что оно лишает законной силы все зависимые значения. Это, в конце концов, и есть значение слова «трансцендентный» — то, что лишает законной силы, но самого его лишить невозможно. Поэтому если Ниебур действительно применяет слово «трансцендентный» для обозначения того, что превосходит (transcend), то его высказывание становится таким: «Высокие религии отличаются тем, что придают всей жизни значимость ссылаясь на нечто, что придает всей жизни бессмысленность, и это единственный способ, которым можно поддержать уверенность, что жизнь имеет значимость.»

Поскольку очевидно, что это абсурд, я предполагаю, что на самом деле он не использует слово «трансцендентный» в трансцендентном смысле. Это гораздо больше напоминает то, что когда он говорит «трансцендентный источник значения», он подразумевает «нечто, что способно придать значимость всей человеческой жизни для большого числа людей».

Я предоставлю читателю самому оценить следующее без дальнейшего обсуждения:

Бог создал мир, и никогда не покидал его. Поэтому, с точки зрения современного атеизма (secularism), существуют чувства после значимости (meaningfulness) человеческого существования, признание высших обязанностей (obligations) в человеческий отношениях, поиски неопределенного «другого» (’otherness’).

Имя этому бесконечному и неистощимому основанию истории — Бог. Именно это означает слово, и именно на него указывают слова Царствие Божье (Kingdom of God) и Божественное Провидение (Divine Providence). И если эти слова немного значат для вас, переведите их, и говорите о глубине истории, о основе и цели нашей общественной жизни, и о том, что вы воспринимаете серьезно без предубеждения в своей моральной и политической деятельности. Возможно, вам следует называть эту глубину надеждой, просто надеждой.

Глава 6 : Здравомыслящий человек о существовании

Когда здравомыслящий человек говорит о жизни, то иногда он упоминает Внешнее (Outside), но при этом из простого факта, что другие люди, в определенном смысле, внешние относительно индивидуума, может быть создан роскошный беспорядок. И поэтому можно встретить пассажи, подобные следующему:

И что наши реакции скажут нам о нас самих? Что живя в роскошной изоляции, a huis clos, мы чувствуем себя безопаснее? Или что мы готовы столкнуться с возможностью оказаться членами друг друга (members of one another) в мире, который, как уже знают математики, прежде всего является миром отношений (relationships), и который, как драматически сформулировал великий математик Герман Вейль (Hermann Weyl), сам создан современной наукой ’чтобы оказаться все более открытым миром… направленным за пределы себя (pointing beyond itself).’

Кстати, это весьма показательный пример использования слов с двумя возможными значениями, что постоянно практикуют здравомыслящие люди.

Здесь использовано слово «отношение» (’relationship’), чтобы ассимилировать (смешать) две концепции: «человеческие отношения» (’human relationship’) и «математические отношения» (’mathematical relationship’). Немного аналитический стиль должен убедить читателя, что человек может быть заинтересован в человеческих отношениях без малейшей заинтересованности в математических, и наоборот.

Можно найти различие, хотя здравомыслящему уму трудно его уловить, между идеей мира, «направленным за пределы себя» к математическим абстракциям, и миром, «направленным за пределы себя» к человеческому взаимопониманию и единению.

Этот пассаж также иллюстрирует привычку говорить о человеческих отношениях как ужасающих, трудных, опасных, и тому подобное. Напротив, любая перспектива не беспокоиться постоянно о человеческих взаимоотношениях (human interactions) — хотя об этом никогда не пишут — подразумевается как чрезвычайно способствующая ощущениям безопасности, легкости и комфорта.

Нет никакой специфической причины, почему эти предположения должны соответствовать фактам психологии. Как мы уже упоминали, ’здравомыслие’ демонстрирует многие признаки известных психологических синдромов. Все психологические синдромы — это способы защиты индивидуума от невыносимого стресса, и могут достичь этой цели лишь скрывая свое истинное назначение. Поэтому никто не ожидает высокой степени объективности в константации — скажем — параноидальности относительно его состояния. На деле, ожидают специфического рода инверсии (inversion) в определенных критических моментах. (Гордость, заменяющая вину; превосходство, скрывающее ущербность, и т.д.)

Итак, если «здравомыслие» — это средство защиты индивидуума от воздействия фактов, точно также как паранойя — это средство защиты индивидуума от ощущения униженности, то, очевидно из тех же соображений, возникает потребность скрыть его истинные истоки.

Поэтому совершенно не удивительно, что у здравомыслящих людей должна быть необоснованная вера в то, что они обречены на трудные и напряженные отношения.

Но каковы психологические факты? Действительно ли правда состоит в том, что когда люди смотрят с менее антропоцентричной позиции, то их ошеломляет ощущение легкости и самоусиления? В любом случае, мы не можем ожидать обнаружения большого числа доказательств, поскольку люди не часто смотрят с такой позиции, но есть такое доказательство, как наблюдение, что они на самом деле чувствуют одиночество и беззащитность, если не сказать испуг.

Вообще-то я боялся оставаться один. Я помню, что задавался вопросами, как могут жить другие люди, как я сам жил до сих пор, совершенно не осознавая эту бездну ненадежности под поверхностью жизни. В особенности моя мама, очень жизнерадостный человек, казалась мне совершенно парадоксальной в своем неосознании опасности, которое, можете поверить, я очень старался не потревожить откровениями своего собственного ума.

Я никогда не забуду ту декабрьскую ночь, в которую была сорвана завеса, которая скрывала от меня мой собственный скептицизм. Я опять слышу свои шаги в той тесной каморке с голыми стенами давно заполночь, тогда у меня была привычка ходить из угла в угол. Я опять вижу ту луну, полускрытую облаками, которая время от времени светила в холодные стекла окна. Ночные часы проходили, а я не замечал их течения. С тревогой я следовал своим мыслям, по мере того, как они уровень за уровнем опускались к глубинам моего сознания, рассеивая одну за другой все те иллюзии, которые до того были скрыты от моего взгляда, делая их с каждой минутой все более отчетливыми. Безуспешно я цеплялся за эти последние остатки убеждений, как потерпевший кораблекрушение моряк цепляется за обломки корабля; безуспешно, напуганный пустотой неизвестности, в которой мне предстояло плавать, я обращался к своему детству, своей семье, своей стране, всему, что было дорого и священно для меня: своенравный поток моей мысли был слишком силен — родители, семья, память, убеждения, он заставлял меня отойти от всего. Исследование становилось упорнее и серьезнее по мере приближения к своему финалу, и не прекращалось, пока не был достигнут конец. Теперь я знал, что в глубинах моего сознания не осталось камня на камне.

Это был ужасный момент; и когда ближе к утру я без сил упал на кровать, то почувствовал, что моя прежняя жизнь, казавшаяся такой безоблачной и такой наполненной, сгорела [синим] пламенем, и передо мной открылась другая жизнь, мрачная и безлюдная, где в будущем я должен жить один, наедине со своими фатальными мыслями, которые сослали меня туда, и которыми был соблазнен на проклятие. Дни, которые последовали за этим открытием были самыми мрачными в моей жизни.

Это истина, что когда люди говорят о жизни, то иногда они действительно признаются, что быть смертным довольно ужасно. Иногда им даже не удается сказать это без упоминания в каждом предложении ’других людей’. Интересен следующий пассаж из Эриха Фромма (Erich Fromm), поскольку он иллюстрирует несколько разновидностей вопрошания одновременно.

Существует еще один элемент … который делает такой привлекательной потребность «принадлежать»: факт субъективного само-сознания … его существование ставит человека перед проблемой существенно человеческой: через осознание себя отдельным от природы и других людей, через осознание — даже очень смутно — смерти, болезни, старения, он неизбежно ощущает свою ничтожность (незначительность) и крохотность по сравнению со вселенной и всеми другими, кто не является «им» (’he’).

Пока он не принадлежит чему-нибудь, пока его жизнь не имеет какого-то смысла и у нее нет направления, он будет чувствовать себя подобно пылинке и будет ошеломлен своей личной ничтожностью … он будет полон сомнения, и в конце концов это сомнение парализует его способность действовать — т.е. жить.

Во-первых, заметим, что Фромм подразумевает (даже до того, как он сформулировал проблему), что потребность индивидуума — «принадлежать». Когда он действительно формулирует проблему, то формулирует две проблемы сразу, как если бы они были эквивалентны. (Ощущение ничтожности и крохотности по отношению ко вселенной на самом деле отличается от тех же ощущений по отношению к другим людям.) Фромм называет эту проблему (или проблемы) «существенно человеческими» (’essentially human’) — подкрепление описания (a reassuring description). Он продолжает, подразумевая, что для индивидуума правильно и подобает чувствовать, что он «принадлежит», и что у его жизни действительно есть «значение и направление». Это избавит его от ощущения себя пылинкой: если он будет пылинкой, то его парализует. Это последнее, конечно, — непроверенное предположение.

Не существует доказательства, что люди, которые чувствуют себя пылинками относительно вселенной становятся парализованными и бездеятельными, хотя это факт клинической психологии, что люди, чувствующие свою бесполезность относительно других людей значительное время проводят в постели.




Практически все категории современных мыслителей сходятся в пении ’Внешнего нет’. Одни лишь экзистенциалисты говорят «Внешнее есть!». С учетом их здравомыслящего воспитания, они чувствуют, что это трудно говорить, и они произносят это со своего рода метафизическим заиканием, щедро изобретая новые слова в отчаянных попытках сделаться понятными. Конечно, в некотором смысле они правы, предполагая, что это трудно; вероятно, ни один здравомыслящий их не поймет. Но эта трудность эмоциональная, а не философская.

(Кстати, как здорово человеческое уклонение все устроило — когда тот, кто сказал бы, что «Внешнее есть», пытается выразить свои мысли, то получаются ужасно длинные, но совершенно нечитабельные книги.)

Экзистенциалисты признают, что существуют определенные состояния сознания, в которых идеи о смерти, существовании, изоляции, ответственности, безотлагательности и т.д. могут иметь некоторую эмоциональную значимость. Но они редки и преходящи.

Слабость построений экзистенциалистов в том, что они не видят большой разницы между философской позицией и психологической. Здравомыслящего индивидуума можно заставить принять, как философское положение, что все фундаментально неопределенно (неустойчиво), но это не придаст никакой энергии, движущей силы их жизни. Даже человек, который желает осознать этот факт неопределенности, посчитал бы трудным почувствовать это с хоть какой-то живостью (vividness), или устранить другие эмоции, которые, как он видит, несовместимы с ней.

Принимая, что некто может, в некоторые периоды времени, начинать осознавать некоторые вещи, экзистенциальный спор обычно переходит на разговор о «настоящем» (’authentic’ — «достоверный», «оригинальный», «неподдельный») и «ненастоящем» (’inauthentic’) существовании. Если то, что подразумевают под «ненастоящим существованием» — это жизнь без осознания этих вещей, то, очевидно, каждый действительно очень ненастоящий. «Настоящее существование» могло бы означать «жить с постоянным осознанием этих вещей», со всеми модификациями, которые бы это повлекло за собой. Но это — проблема в психологии; необходимо задаться вопросами — что за силы действуют, чтобы не допустить это осознание, возможно ли их устранение, и как. Особенно бесполезно давать предписания для «настоящего существования» посредством причастности (вовлеченности) или обязательств в этом мире. Если мы осознаем, что мы говорим о состояниях сознания, то становится ясно, что рекомендованная процедура такова: ’Если вам посчастливится испытать вспышку осознания вещей, о которых вы обычно не задумываетесь, то, пока вы находитесь в этом состоянии сознания, вы будете понимать, что ваша жизнь полна вещей, которые покажутся вам бессмысленными. Что вы должны сделать, чтобы преодолеть свое ощущение бессмысленности?’ Существует простой ответ. ’Понимание пройдет. Вы можете с легкостью его забыть и продолжать жить как прежде. Но поскольку вы хотите убедить себя, что вы что-то делаете с этой испытанной вами вспышкой осознания, вам рекомендуют вернуться к своему прежнему образу жизни, но более полно и преднамеренно, чем прежде. Согласитесь делать только те вещи, которые сделают последующие вспышки сознания маловероятными.’

Конечно же, здесь мы сталкиваемся с одним из тех лингвистических отклонений, которые уводят далеко в сторону, что столь характерно для уклоняющегося ума. «Настоящее существование» может быть использовано как ссылка на состояние нечестности (dishonesty) по отношению к фактам существования, или на состояние нечестности по отношению к другим людям. И даже истинно, что эти две вещи могут быть до некоторой степени взаимосвязаны, поскольку индивидуум, страдающий человеческим уклонением с очевидностью не способен быть честным по отношению к кому бы то ни было, поскольку он постоянно стремится оградить себя от реальности, включая реальность его собственного восприятия и желаний.

Не должно вызывать никакого удивления, что экзистенциалисты-писатели неспособны сделать ясное различие между ’mauvaise foi’ («плохая вера» — фр.) по отношению к существованию и ’mauvaise foi’ по отношению к людям.

И вот как это описывают:

Dasein, повседневная жизнь, непрочная, и мы не должны даже желать ее неопределенного (indefinite) продолжения. Но Existenz, подлинная индивидуальность (authentic selfhood), может быть внесена в настоящее и ее значение неувядаемо. Только отнесясь к смерти реалистично мы становимся действительно сформированными, решающими, решительными и примиренными с конечностью [существования]. Угроза отсутствия истинной индивидуальности хуже, чем неизбежный факт физического разрушения. И реальность последнего заставляет меня тревожиться о первом. Поскольку я собираюсь умереть как биологический организм, я могу утратить истинную индивидуальность. Поскольку у меня нет [бесконечного] будущего, постоянно возникает вопрос: ’Живешь, чувствуешь, осознаешь, выбыраешь ты сам или некая слабая карикатура того, кем ты мог бы быть?’ Тот, прожил до конца-в-себе и кто вошел в экзистенциальную связь с другими, знает, что важное в его жизни и жизни его друзей не может быть уничтожено смертью.

Что можно сказать об этом утверждении — что мы можем внести «подлинную» индивидуальность «в настоящее»? Экзистенциальные вспышки не так просто привести в порядок. И это тем более непросто, по опыту, живо представить тот факт, что вы собираетесь умереть.

Даже более сомнительно предположение, что раз вы вошли в это состояние, то «его значение неувядаемо» (imperishable). Может ли это означать ’вы будете способны оставаться в постоянном осознании непознаваемости существования’, или даже ’раз уж вы полностью осознаете существование, то ваша психология никогда больше не станет прежней’? Такое психологическое доказательство, как нам могло бы показаться, демонстрирует, что экзистенциальное сознание обычно мгновенно, и его постоянное воздействие на здравомыслящего индивидуума никакое.

Теперь наш экзистенциалист скажет нам, что ’только отнесясь к смерти реалистично мы становимся действительно … примиренными с конечностью [существования]’. Осознавать собственную смертность (конечность существования) — это одно, а примириться с ней — совершенно другое. Почти каждый, похоже, умудряется примириться без осознания; я склонна думать, что, вероятно, всякий, кто полностью ее [конечность существования] осознает, посчитал бы ее невыносимой.

Глава 7 : Здравомыслящий человек о Боге

Человечество всегда было неспособно провести четкую грань между метафизикой и моралью. Таким образом, слово ’Бог’ может быть использовано в значении ’источник существования’ или в значении ’разумное существо, заинтересованное общественным поведением людей’. Эти две концепции, однако, не одно и то же, и любое отношение между ними следует тщательно изучить [имеет ли это отношение место].

Точно также ’религия’ может означать две разные вещи. Оно может означать нечто вроде ’отношение индивидуума к Внешнему в общем, и факту существования в частности’. Так случилось, что оно это не означает, и никто его так не воспринимает. На деле под ним обычно подразумевают ’отношение индивидуума к общественным взаимодействиям с другими людьми, с некоторым учетом воображаемого (supposed) разумного существа, которому эти взаимодействия интересны’. Последний пункт необязателен. Большинство людей мало бы колебались перед признанием «религиозным» того, кто продемонстрировал требуемые поведенческие паттерны, не важно, говорил он, что верит в Бога или нет.

Обычно вообще невозможно понять смысл высказываний, в которых постоянно встречается слово Бог. Рассмотрим, например, это описание Эрихом Фроммом (Erich Fromm) современного разумного (sensible) религиозного человека.

Истинно религиозный человек, если он следует сути монотеистической идеи, не молится за что-нибудь, не ожидает ничего от Бога; он не любит Бога, как ребенок любит своего отца или свою мать; он смирился с ощущением своих ограничений (пределов), до степени осознания, что он ничего не знает о Боге. Бог становится для него символом, в котором человек на более ранней стадии своей эволюции выразил всю сумму того, за что борется человек, царство духовного мира, любви, истины и справедливости (justice). Он … рассматривает всю свою жизнь ценной лишь потому, что она дает ему шанс достичь наиболее полного раскрытия его человеческих сил — как единственная реальность, которая имеет значение, как единственная цель ’высочайшей важности’ (’ultimate concern’); и в конце концов, он не говорит о Боге — даже не упоминает его имя. Любить Бога, если он таки собрался применить это слово, означало бы, стремиться полностью раскрыть свою способность любить, как реализация того, что он понимает под «Богом».

Давайте посмотрим, что станет с этой цитатой, если ее переписать, посчитав, что термин ’Бог’ означает ’причина существования’.

«Истинно религиозный человек, если он принимает идею единственной исключительной причины, которая дает начало всему существующему, не предполагает, что эта причина непосредственно связана с тем, что происходит в его собственной жизни, и не предполагает, что она что-то для него сделает. Он ни о чем ее не просит и не ожидает войти в дающие безопасность личные отношения с ней. Он осознает, что он смертное (конечное) существо, и что причина существования для него невообразима (inconceivable). Он осознает, что он представитель одного из видов животных, который эволюционировал на определенной планете определенной звезды в определенной галактике, и что по мере своей эволюции эти животные сформулировали определенные идеалы, к которым нужно стремиться. Причина существования становится для него символом для безопасности и последовательности (consistency), которые его виду животных хотелось бы иметь. Он рассматривает свою жизнь ценной лишь потому, что он считает ее ценной. Он принимает во внимание лишь то, что его интересует — как единственную реальность, которая имеет значение, как единственную цель для исключительной причины, которая дала начало всему, что существует. И в конце концов, он не задает никаких вопросов о причине существования — даже не упоминает ее мимоходом. Желать знания причины существования означает для него — стремиться к достижению полной способности получать высокий процент от благосостояния других членов своего вида. Это реализация той части его психологии, для которой предназначены слова ’причина существования’.»

Современные мыслители наконец почувствовали свободу оторвать идеи «Бога» и «религии» от какой бы то ни было непосредственной связи с фактом, что вещи существуют. Некоторые идут дальше. Не только «Бог» не имеет никакого отношения к источнику существования (the origin of existence), но кроме того он не имеет вообще никакого отношения ко всему, что человеческие существа не понимают — т.е., он не имеет никакого отношения ко Внешнему (Outside).

Рассмотрение Фроммом идеи Бога основано на том, чтобы никогда его не определять. Дальнейшее развитие это получило у епископа Вулвичского (Bishop of Woolwich), который, по общему признанию, тоже не дает ему определения, но явно говорит, что его там нет.

Интересно насчет епископа Вулвичского не то, что он, как предполагают, христианин (что есть вопрос определения), но что он человек. Могут сказать, что он очень даже человек. Он говорит за свое время, не только за христианство своего времени, но и за человеческую психологию, когда она сталкивается лицом с неизвестным — или, точнее, когда она отворачивается от него.

У меня нет намерения незаслуженно обвинять людей за нахождение в этой позиции. Это констатация. На деле так было всегда, хотя сначала пришлось помучиться, чтобы скрыть этот факт. Когда люди говорили о ’Боге’, они имели обыкновение притворяться, что то, что они сказали, имеет какое-то отношение к вопросу о смысле существования и цели жизни.

Замечательное открытие, сделанное епископом Вулвичским (Bishop of Woolwich) состоит в том, что человечеству совершенно не интересны эти вопросы, но теперь можно про это говорить. Человек ’достиг совершеннолетия’.

Не так просто понять, о чем говорит епископ Вулвичский, но будет легче, если начать с приписывания нулевого значения термину ’Бог’. Я имею в виду, что в каждом предложении, где встречается слово ’Бог’, нужно заменить его на пробел. Оно никогда не определяется, и потому семантически избыточно.

Однако, хотя он не говорит, кто или что есть Бог, епископ очень искренне хочет сказать, что Бог не Там (God is not Out There).

Но есть признаки, что мы достигаем точки, в которой в целом концепця Бога ’там’ (’out there’) … сама становится скорее помехой, чем помощью … Может быть вера в Бога не означает (на самом деле — не может означать) убеждениость в ’существовании’ некоего существа (entity), даже высшего существа, которое может или не может быть там, подобно жизни на Марсе? … Может быть весь такой атеизм действительно направлен на разрушение идола, и что мы можем и должны продолжить вообще без Бога ’там’?

Какие выводы мы можем сделать из таких утверждений? Чего-то (неопределенного) нет Там (Out There). Означает ли это, Там есть ничто (nothing)? Или Там есть ничто, имеющее какое-то значение? Небольшое размышление приводит ищущий ум к мысли о том, что на самом деле епископ подразумевает — ’Там не существует’ (There is no Out There.’)

Чтобы сделать это немного более заметным (grammatical), перефразируем это как ’Внешнее не существует’ (There is no Outside’). Как мы уже упоминали, мы определяем Внешнее (Outside) как ’то, что выпадает из понимания человечеством’. Теперь, независимо от того, чем бы быть Бог, можно представить, что он, она или оно было бесспорно Внешним.

Но у епископа есть две причины предполагать, что Бог — это не Внешнее.

Одна из них состоит в том, что становится большим Внутреннее (Inside). Мы преуспели в науке больше, чем когда-либо, и мы ожидаем от жизни большего. Мы умеем строить аэропланы и бороться с малярией. Мы не знаем, для чего все существует, но никого это не волнует.

Бог — это ’x’ в уравнении, без которого мы не можем преуспеть, причина, диспетчер (контролер) или дизайнер (проектировщик), которого мы вынуждены принимать как постулат или оставлять для него место — эта гипотеза все больше и больше представляется современным людям излишней.

Кстати, обратите внимание на замечательный образчик здравомыслящей литературы. Если вы говорите о Боге безлично как о «причине», то трудно отвергнуть гипотезу, что «всегда есть место для причины, о которой мы не знаем». Однако, если вы говорите о Боге как о «дизайнере», то вы, очевидно, вносите все те антропоморфные ассоциации, которые делают идею Бога смехотворной. Вот где так полезна аппозиция [apposition — помещение рядом, связывание вместе].

Но главный довод епископа для предположения, что Бог — это не Внешнее, состоит в том, что никому из нас Внешнее не интересно, и мы заинтересованы в других людях [тут есть смысловой нюанс — «не мы сами интересуемся», а «наш интерес направляют на других людей» — С.К.].

Мир не спрашивает ’Как мне найти доброго Бога?’ На самом деле он спрашивает ’Как мне найти доброго соседа?’

Итак, если ’Бог’ представляет хоть какой-то интерес, то это должно что-то подразумевать насчет человеческих отношений. (Просто никогда не ясно, что именно насчет человеческих отношений это могло бы подразумевать. Единственное разъяснение епископа принимает форму периодического произнесения таких слов как ’глубина’ и ’высота’ (’ultimacy’).)

Конечно, во всем этом епископ не одинок. Он часто цитирует Тиллиха (Tillich), например.

Когда Тиллих говорит о Боге в ’глубине’, он вообще не говорит о другом Существе. Он говорит о ’бесконечной и неисчерпаемой глубине и основе всего сущего’, о нашей высшей цели, о том, что мы принимаем серьезно и без оговорок.

(Я предоставляю читателю выяснить, сколько методик, описанных в главе «Как писать книги со здравыми мыслями», использованы в этих двух предложениях.)

Тиллих утверждает, что Бог — это ’высшая цель’ (’ultimate concern’) каждого человека. Я думаю, что с этим согласились бы все современные теологи. Однако, вопрос состоит в том, берете ли вы ’Бога’ как определение ’высшей цели человека’, или берете ’высшую цель человека’ как определение ’Бога’. Естественно, в эту демократическую эру, обычно следуют последней процедуре. (Есть только один Бог, в то время, как человеческих существ много; очевидно, было бы недемократично принять Бога в качестве стандарта.) Я счастлива видеть, что это старое противостояние (оппозиция) между Богом и человеком почти исчезло из современной теологии. Теперь присутствует сверхординарная симпатия, если не сказать идентичность, во взгляде.

Мы должны — даже если это кажется ’опасным’ — принять, что слава Бога и слава человека, хотя и различны, на самом деле совпадают. Нет иной славы Бога (это свободное решение его воли), чем та, которая приходит в существовании человека. И нет иной славы человека, чем та, которую он может и способен получить в прославлении Бога. Подобно тому, как блаженство Бога совпадает со счастьем человека. Счастье человечка — дать проявиться блаженству Бога в своей жизни, а блаженство Бога состоит в отдании себя человеку в форме человеческого счастья.

Пока мы рассмотрели только современную разновидность теолога, который не верит в Бога. Это не следует понимать так, что человеческое уклонение началось только лишь для того, чтобы действовать в этой области.

Даже во времена, когда люди верили в Бога, как вы можете вспомнить, была некоторая трудность в ведении с ними любого метафизического спора при достижении некоторой точки. Они бы неожиданно повернулись бы к вам, с или без приятной улыбки, и сказали, ’Ах, но ведь это важно: Бог — это персона.’ Это эффективно предотвращает любые дальнейшие попытки споров о его возможном существовании или свойствах (attributes), особенно потому, что концепции ’индивидуум’ (’person’) и ’индивидуальность’ (’personality’) появились для того, чтобы бросить вызов анализу.

С человеческим уклонением, конечно же, полностью совместимо то, что следует неожиданно переставить ’индивидуальное’ (’personal’) и причину существования — как бы ее ни называли. Это не менее совместимо с тем, что люди, которые не верят в Бога, должны сделать это основываясь на том, что он был персональным (personal) Богом. ’Это очевидно’, говорят они, ’что когда люди верили в Бога, они думали о нем как о человеческом существе с которым они могли эмоционально взаимодействовать. Это фрейдистское (Freudian). Очевидно, нет Внешнего, поскольку когда люди думали, что оно есть, они представляли его как персону. У меня все в порядке [с головой], и я не нуждаюсь в Боге, чтобы эмоционально взаимодействовать с ним. Я могу это делать с другими людьми. Следовательно, Внешнего нет.’

Глава 8 : Религия уклонения

Основной принцип теологии здравомыслия состоит в том, что главный барьер между человеком и Богом выстраивается гордостью — т.е., самодостаточностью и амбициями, которые не дают ему осознать свое истинное место в порядке вещей (scheme of things). И мы должны быть скромными — т.е. принять наше место в порядке вещей и принять позу смиренной доверчивости.

Это поразительно напоминает стандартное предписание для сохранения человеческого уклонения, особенно в том, что обычно оно сопровождается увещеваниями уделить особо пристальное внимание окружающим нас людям.

Теперь действительно могло бы стать истиной то, что человека отвлекали от восприятия большей части реальности (или от восприятия чего-то очень интересного о ней) через его удовлетворенность собой таким, какой он есть.

Но если бы мы попытались сказать что-нибудь об этом на обычном языке, то могли бы получиться самые экстраординарные результаты. Нам бы пришлось сказать, например, что сущность смирения — признать свое желание быть Богом.

Это следует из того факта, что если вы определите ’гордость’ как ’то, что заставляет людей чувствовать, что они могут прекрасно справляться со всем и такими, какие они есть’, то определением ’анти-гордости’ или ’смирения’ станет ’то, что заставляет людей осознавать, что быть такими как они — недостаточно (unsatisfactory)’.

Идея, что кто-то желает быть Богом, очень сильно шокирует здравомыслящий ум, который, с его обыкновением запутывать вопрос, не делает различия между ’желанием быть Богом’ и ’воображением, что уже Бог’. Теперь то, что на самом деле произойдет с тем, кто желал быть Богом, — это вовсе не ошеломление от ощущений удовлетворенной мегаломании, но осознание того, что быть конечным (смертным) нестерпимо.

Конечно, мы знаем, что здравомыслие сконструировано так, чтобы сделать конечность существования комфортной, поэтому совсем не удивляет, что религия уклонения должна содержать вещи такого рода:

Индивидуумам можно уберечься от этой греховной претензии, не достигая абсолютной самореализации в жизни, но осознанием своей неспособности это сделать….

Признание плотскости (creatureliness) и бренности (finiteness) … может стать основой для примирения человека с Богом через смирение со своей бренностью.

Итак, все дело в принятии своей бренности. Заметим, как обычно, что ’принять’ означает ’не бороться против; прекратить попытки, сникнуть’. Это не означает (как могло бы) ’наблюдать присутствие’. Я могу принять, что в углу лежит гремучая змея, без обязательного одобрения этого факта.

Итак, хотя все уклончиво религиозные люди осознают, что на бренность необходимо смотреть в духе мирного сосуществования, они не любят говорить об этом больше, чем необходимо.

Они находят, что идеи ’греха’, ’вины’, ’этики’ и т.п. гораздо предпочтительнее, чем идеи ’творения’, ’существования’ или ’не-существования’, а идея ’неспособности (беспомощности) совершенствоваться’ (’helplessness to improve’) предпочтительнее идеи ’беспомощности’. Некоторые идеи о способе, которым делаются эти подмены, могут быть почерпнуты из следующего разбора отношения Виттгенштейна (Wittgenstein) к понятиям ’Бог’ и ’бессмертие’.

… Однажды Виттгенштейн сказал, что он думает, что он мог понять концепцию Бога, поскольку она вовлечена в осознание кем-то своего собственного греха и вины. Он добавил, что не мог понять концепцию Творца (Creator). Я думаю, что идеи Суда (Divine judgement), прощения и искупления были ему более-менее понятны, поскольку были связаны в его уме с чувствами отвращения к себе, сильного желания очиститься и ощущения беспомощности человеческих существ сделать себя лучше. Но понятие существа создающего мир было ему вообще не понятно.

Однажды Виттгенштейн предположил, что путь, на котором понятие бессмертия может приобрести смысл, лежит через прочувствование, что у человека есть обязанности, от которых он не может освободиться даже после смерти. Сам Виттгенштейн обладал острым чувством долга.

Подмена ’ощущения бренности (конечности)’ ’виной’ неизбежно происходит у большинства авторов. Так, Тиллих (Tillich) может сказать, что ’власть небытия’ (’power of nothingness’) проявляется в ’болезненном чувстве вины’ (’anxiety of guilt’).

В отличие от большинства авторов, Тиллих действительно признает чувство бренности само по себе (per se) как отдельный объект изучения, но явно придает ’вине’ большее психологическое значение. Например, он сомневается, могли ли стоики (Stoics) доходить до ’полного отчаяния’ (’utter desperation’), поскольку, хотя они могли испытывать отчаяние от ’судьбы и смерти’, их философия не признавала отчаяние от ’личной вины’.

Это происходит потому, что он описывает осознание смертности (finiteness) в таких терминах:

Смертному существу невозможно выдержать голое беспокойство более чем мгновение. Люди, которые испытали эти моменты, как например некоторые мистики в своих видениях ’ночи души’, или Лютер (Luther) в отчаянии от демонических нападок, или Ницше-Заратустра (Nietzsche-Zarathustra) испытывая ’великое отвращение’, говорили о невообразимом их ужасе…. или встреча лицом к лицу с Богом, который действительно Бог, означает также встречу лицом к лицу с абсолютной угрозой небытия (non-being). ’Голый абсолют’ (используя выражение Лютера) производит ’голое беспокойство’; ибо это исчезновение всякого конечного самоутверждения (self-affirmation)….

На деле, признание ’голого беспокойства’ выявило бы вину беспомощной (untenable) эмоции.

В социальный обстоятельствах вина возникает из предположения, что вы знаете по меньшей мере несколько правил, и знаете пределы ваших предполагаемых обязательств их выполнять, и знаете также пределы вашей власти так делать (или по крайней мере предел, после которого ваша неспособность их выполнять будет неправильно истолкована).

Вероятно, существуют космические правила (правила для чего, правила о чем?) и, вероятно, вы нарушили их все. Вероятно, вы нарушили их все тем, что вообще родились. Вполне возможно, что вселенная взорвется из-за того, что вы нарушили все эти правила, но даже тогда нет смысла притворяться, что вы узнаете, что это были за правила.

Кто бы вы ни были, вы находитесь в неизвестной ситуации, которая, что довольно невероятно, существует. Вы не знаете, каково было ваше прошлое (хотя, похоже, у вас действительно есть некий набор образов памяти). Вы не знаете значения (важности) того, что вы делали в прошлом, и не знаете, могли ли вы сделать иначе.

Вы не знаете, сколько там могло быть значимых факторов, которых вы не знаете, и что еще не сделали.

Но это именно то, в чем суть религии уклонения. Давайте вернемся к Тиллиху (Tillich). У него есть интеллектуальная ясность, которую не могут скрыть даже характерные манеры (mannerisms) здравомыслящего письма, и он не страдает неосознанием ’удивительного до-рационального (pre-rational) факта, что есть нечто и нет ничего (there is something and not nothing).’

Но, как мы уже наблюдали, он твердо говорит:

Смертному существу невозможно выдержать голое беспокойство более чем мгновение.

Это одновременно доказательство, что Тиллих знает, что существует Внешнее, и доказательство, что он, тем не менее, здравомыслящий. Он уверен, что никто не может почувствовать факт, что существует Внешнее, больше чем на мгновение.

Он не говорит, сколько людей, как он думает, испытали это ощущение в течение более длительного времени. Он не говорит, испытывал ли его он сам. Но он уверен, что это невозможно.

Человеческим существам нравится принимать свои ограничения, и это ограничение в особенности.

Вот еще один пример из трудов Тиллиха:

Состояние все нашей жизни — отчуждение от других и себя, поскольку нас увели от Основания (Ground) нашего бытия (нашей сущности), поскольку нас увели от истока и цели нашей жизни. И мы не знаем, откуда мы пришли, или куда мы идем.

Факт, что ’мы не знаем, откуда мы пришли, или куда мы идем’, сформулирован во втором предложении, которое начинается с ’И’. Первое предложение — это утверждение очень сложного вида. Характерно, что оно ссылается как на существование (используя двусмысленное слово ’being’), так и на ’других’, в том же самом духе. Даже более характерно, утверждение о существовании или ’бытии’ (’сущности’) после утверждения о ’других’.

Вот полная последовательность идей в этом фрагменте (соблюдая порядок приоритетов): нас увели от неких ’других’ и от себя самих; из-за этого мы видим, что нас увели от Основания нашего бытия; случайно (во втором предложении, начинающемся с ’И’) мы заметили, что мы не знаем ничего.

Само собой разумеется, что все современные теологи гораздо больше заинтересованы нашим отчуждением от других людей, чем в факте, что мы не знаем ничего.

Цель религии, казалось бы, состоит в том, чтобы преодолеть отчуждение посредством ’жизни сообщества’. Принадлежность — все. В свете этого, они не желают требовать никаких специфических убеждений от людей, которые желают принадлежать. Сообщество христиан подразумевает под собой сообщество людей, которые называют себя христианами, и индивидууум, который желает принадлежать такому сообществу — христианин. Самонадеянно искать какие-то особые качества в таком сообществе; это означает забыть нашу полную зависимость от Слова Господня (в Иисусе Христе). Бог объявил, что Он создаст духовное сообщество, и мы не можем подвергать сомнению это заявление. Важный момент состоит в том, что его выдающиеся атрибуты духовные — т.е. невоспринимаемые (imperceptible).

Казуистика (linguisticism), вы видите, очень пригодилась еще раз. Когда она используется в теологии, то обычно она ассоциируется со ’Словом Господним’ (’the Word of God’).

В общем, смысл (meaning) любой части Слова Господня духовен, т.е. не имеет смысла (meaningless). Нам не следует пытаться привязать какой-либо смысл, исторический, метафизический или психологический, к утверждению ’Иисус Христос был Сыном Бога’ (’Jesus Christ was the Son of God’), но просто принять его как ценную часть Слова Господня.

Этот процесс известен как ’демифологизация’ (’demythologizing’).

Я надеюсь, что этот краткий анализ может помочь тем, кто нашел современную теологию трудной в понимании. Но, возможно, это не слишком трудно для здравомыслящих людей.

Глава 9 : Философия уклонения

Философия имела обыкновение крутиться возле метафизики, хотя она всегда страдала от обычного человеческого стремления обсуждать политику или мораль на том же выдохе — или, в крайнем случае, в следующей главе.

Когда философия имела дело с метафизикой, это выявило определенные факты о человеческом положении, которые можно обобщить в утверждении, что невозможно быть уверенным хоть в чем-нибудь.

Однако, как прямое следствие человеческого уклонения, во времена всеобщей неуверенности философам было очень трудно думать слишком долго, так что различные частные ее аспекты были сформулированы разными людьми, и они очень часто комбинировали свои мысли о неуверенности (неопределенности) с изрядной порцией их любимой уклончивости. Именно поэтому их книги были гораздо толще чем нужно — но это справедливо по отношению почти ко всем книгам здравомыслящих людей.

Декарт (Descartes), например, начал с того, что подверг сомнению все.

Я буду предполагать поэтому, не что есть в высшей степени хороший Бог, источник истины; но что есть злой дух, который в высшей степени могуч и умен, и делает все возможное, чтобы меня обмануть. Я буду предполагать, что небо, воздух, земля, цвета, формы, звуки и все внешние объекты — просто иллюзии, посредством которых он расставляет ловушки для моей доверчивости. Я буду считать себя не имеющим рук, глаз, плоти, крови, чувств, но просто имеющего ложное убеждение, что у меня все это есть. Я твердо укреплюсь в этой мысли, и решительно озабочусь тем, сколько во мне лжи, и даже если это не в моей власти узнать немного истины, я не могу ни согласиться с ложью, ни позволить себе находиться под воздействием этого обманщика, каким бы сильным и умным он ни был.

Я буду отвергать … все, что вызывает хоть малейшее сомнение, как если бы я обнаружил, что оно полностью ложно; и я буду продолжать до тех пор, пока я не узнаю что-нибудь определенное — если это не только то, что нет ничего определенного.

От этого Декарт пришел к знаменитому ’cogito ergo sum’: даже если все его мысли ошибочны, что-то должно существовать, чтобы их думать.

И здесь начинается уклончивость Декарта: на самом деле у него нет права действительно сказать, ’Я думаю, следовательно я существую’, но лишь ’Я думаю, следовательно что-то существует’. Тем не менее, это наивысшая точка, достигнутая его философией.

После этого он сначала восстанавливает свою собственную психологию:

Что тогда я? Разумное существо (res cogitans). Что это? Существо, которое сомневается, понимает, утверждает, отвергает, желает, не желает; далее, у которого есть чувство (sense) и воображение. Есть много хороших качеств — если только они мне принадлежат. Но как они могут давать осечку (fail)? Неужели я не тот самый человек, который ’сомневается’ почти во всем; который что-то ’понимает’ и ’утверждает’, что это одно и есть истина, и ’отвергает’ другие вещи; который ’желает’ знать больше, и ’не желает’ быть обманутым; который ’воображает’ многие вещи, даже ненамеренно, и чувствует многое, что приходит как если бы оно приходило от ’органов чувств’ (’senses’)? Даже если я все время сплю; даже если мой создатель делает все возможное, чтобы меня обмануть; как может любая из этих вещей быть менее реальной (be less of a fact), чем мое существование? Если ли в чем-то из этого нечто, отличающееся от моего сознания (cogitatione)? Можно ли что-то из этого назвать отдельным от меня? Это так ясно, что это я, который сомневается, понимает, желает, что я не могу подумать, как объяснить это более ясно.

Восстановив свои собственные идеи, Декарт решает, что они включают идею бесконечного и совершенного Бога. Декарт мог обмануться в убеждениях дважды и трижды, чтобы получилось пять, если достаточно могучий Бог решил бы его обмануть, но Бог должен существовать, раз у Декарта есть идея Бога, и такой Бог не может быть обманщиком. Поэтому теперь Декарт может с твердой уверенностью продолжать восстанавливать ’целую область материальной природы, которая является предметом чистой математики’ (’the whole field of corporeal nature that is the subject-matter of pure mathematics’).

Прежде чем современный атеист начнет слишком вольно высмеивать эту линию (или скорее кривую) аргументов, ему следует вспомнить, что у Декарта это лишь способ избежать вывода, что нет никакой определенности, кроме полной неопределенности.

Если вы попытаетесь избежать неопределенности, то вы можете поверить в бесконечную надежность Бога, или здравого смысла, или Нового Общества — разница небольшая. (Из этих трех, бесконечный и совершенный Бог будет, вероятно, самым растяжимым для воображения. Но я осознаю, что с точки зрения здравомыслия это никакая не рекомендация.)

Кстати, возможно, будет интересно отметить, что во время ’установления’ существования Бога, Декарт демонстрирует типично здравомыслящее желание принять свои ограничения. Учитывая, что лишь недавно он оправился от атаки тотальной неопределенности, его уверенность в постоянстве своей позиции просто замечательна:

Но, возможно, я — нечто большее, чем я сам понимаю. Возможно, все совершенства, которые я приписываю Богу, каким-то образом потенциально находятся во мне, хотя они еще не проявились и еще не реализованы. Ибо я уже ощущаю постепенный рост своего знания; я не вижу ни того, что должно предотвратить его рост все дальше и дальше до бесконечности; ни почему, когда мое знание настолько выросло, я не могу использовать его для приобретения всех других совершенств (достоинств) Бога; ни, наконец, почему потенциала таких достоинств, если он во мне уже существует, недостаточно, чтобы произвести их идею.

Все эти вещи невозможны. Во-первых, это истина, что мое знание постепенно растет, и у меня много еще не реализованных потенциальных возможностей; но это чуждо идее Бога, которая не подразумевает абсолютно никакой потенциальной возможности; ибо простой факт постепенного роста — это явный признак несовершенства.

Еще раз, даже если мое знание все больше и больше растет, тем не менее я вижу, что оно никогда не станет действительно бесконечным; ибо оно никогда не достигнет точки, где оно окажется неспособным по-прежнему расти дальше.

Тогда еще раз, рассмотрим Юма (Hume). Он видел достаточно ясно, что ’все наши рассуждения относительно причин и следствий получены ни из чего иного, как из привычки (custom).’ А что касается продолжения существования объектов, когда они выпадают из поля зрения, он сказал: ’… этот вывод вне впечатлений наших органов чувств может быть сделан основываясь лишь на связи причины и следствия; и при этом мы не можем никаким другим способом убедиться, что объект без нас не изменился.’

Более критичный чем Декарт к происхождению своих идей, Юм не видел пути, которым философия могла бы уберечь его от скептицизма, и, чтобы это сделать, неизменно возвращался обратно к природе человека.

Я запутался со всеми этими вопросами, и начал представлять себя в самом прискорбном состоянии, которое смог вообразить, окруженным глубочайшей темнотой и напрочь лишенным возможности использовать свои органы и способности. К огромному счастью происходит так, что поскольку рассудок (reason) не способен рассеять эти облака, Природа сама служит этой цели и излечивает меня от этой философской меланхолии и бреда, либо распрямляя этот загиб ума, либо каким-нибудь увлечением (avocation — занятие для удовольствия, хобби) и живым впечатлением моих чувств, что стирает все следы этих химер. Я обедаю, я играю в трик-трак (backgammon), я беседую, и веселюсь со своими друзьями; и когда, после трех или четырех часов развлечения, я возвращаюсь к этим размышлениям, они оказываются настолько холодными, и напряженными, и смешными, что у меня пропадает желание продолжать их дальше.

Однако, какими испуганными и запутанными, хотя скептическими, могут стать философы, и, будучи однажды явно сформулирован, некий аспект полной неопределенности впоследствии никогда не сможет оказаться опровергнутым и становится постоянной частью философии.

Один из аспектов неопределенности, который стал накрепко встроенным в философию, заключался в том, что нет абсолютов.

То, что было сформулировано изначально — нет способа найти, есть ли какие-нибудь абсолюты. Все можно было оценить лишь по сравнению со специфическим стандартом, и единственно доступные стандарты были конечными стандартами.

Человеческая раса, на своем антропоцентрическом пути, уделяла особое внимание выводу, что нет морального абсолюта. Не было способа сказать, что есть ’добро’ или ’зло’, кроме как сославшись на единственный имеющийся стандарт — который представлял собой мнения человеческих существ о том, что составляло желаемую жизнь. Очевидно, это было очень субъективно.

Человеческая раса нетерпеливо реагировала на это открытие, отвергая все прежние множества мнений о желаемой жизни и создавая новые. Новые мнения утверждали, что героические и максималистские идеалы всегда основывались на дурацких убеждениях и предубеждениях, так что все что нужно — искать удовольствия, комфорта и безопасности умеренным и негероическим (трусливым) путем.

Более того, это открытие вызвало ощущение, что теперь доказано, что абсолюты не существуют — нет стандартов, иных, чем человеческие.

Этот последний — интересный вывод, если вы вспомните, что смысл первоначального утверждения был в том, что чем бы ни был абсолют, человеческие стандарты определенно им не были.

Этот интересный вывод, что человеческие стандарты составляют единственный абсолют, был получен эмоционально до того, как его смогли сформулировать интеллектуально. Никто в нем серьезно не сомневался, но профессиональные философы обнаружили, что его трудно сформулировать явно. Утверждения об определенности, такие как утверждение, что солипсизм, возможно, останется упрямо (obstinately) неопровержим.

Это не предотвратило участия философов в странных попытках оценить ’вероятность’ скептических утверждений. В этом они продемонстрировали неосознание того, что я могу назвать ’логическим приоритетом’ (’logical priority’), что типично для здравомыслия.

Как только вы допустили, что можете фантазировать, какую ценность вы можете приписать вашим размышлениям (reflections) о правдоподобии (likelihood) того, что вы выдумываете? И все же делаются сравнительные утверждения; более вероятно, что мы обмануты насчет этого; менее вероятно, что мы обмануты насчет того.

Мое собственное предварительное (tentative) представление состоит в том, что тактильное ощущение … убеждает нас вполне определенно, что существуют чужеродные тела и что они действительно взаимодействуют с нашими собственными телами. Мне кажется, что вполне можно представить, хотя это слишком невероятно, что я мог бы испытать ощущения, которые я описываю как ’видение’ или ’слышание’ чужеродных тел, даже если бы не было никаких чужеродных тел или если бы они никогда не излучали световых или звуковых волн к моему телу.

Но я считаю почти невозможным поверить, что я мог бы когда-нибудь испытать ощущения, которые я описываю как ’толчок’ или ’натяжение’ или ’борьба с’ чужеродными телами, если бы не было чужеродных тел или бы они весьма часто не взаимодействовали динамически с моим собственным телом посредством контакта.

Именно поэтому возникла лингвистическая философия, истинная философия уклонения. Она утверждала, что не было никакой необходимости опровергать утверждения о всеобщей неопределенности, поскольку она не принимала их как возможные утверждения.

(’Скептицизм не неопровежим (irrefutable), но ощутимо бессмысленен, если он сомневается там, где вопрос не может быть задан.’) Она объявила, что единственный способ решить, что такое допустимое утверждение — сослаться на человеческие стандарты.

Например, когда вы используете слово ’неопределенность’ (’uncertainty’), то вы подразумеваете, что вы не уверены относительно чего-либо, что может или не может произойти. Вы научились использовать это слово в связи с рядом конечных ситуаций, таких как пойдет или нет завтра дождь. Это слово редко используется для обозначения ’неуверенность (неопределенность), будет ли нечто продолжать существовать’ или ’неуверенность (неопределенность), существует ли нечто сейчас’. Недопустимо (illegitimate) использовать слово ’неопределенность’ для ссылок на эти виды неопределенности, и, таким образом, невозможно сформулировать хоть какие-нибудь утверждения о них.

Когда философы используют слово — ’знание’ (’knowledge’), ’бытие (или существо)’ (’being’), ’объект (или цель)’ (’object’), ’Я’ (’I’), ’суждение’ (’proposition’), ’имя’ (’name’) — и пытаются ухватить сущность (essence) вещи, необходимо всегда спрашивать себя: действительно ли это слово когда-нибудь использовалось таким способом в игре языка (language-game), которая — изначальный его дом? То, что мы делаем — возвращаем слова обратно из метафизического к обыденному их использованию.

Этим простым способом устранены все рассуждения о бесконечном и невообразимом (inconceivable), ибо очевидно, что все человеческие слова на самом деле были созданы конечными существами, чтобы обращаться с вещами, которые они способны вообразить.

Теперь нет нужды думать о ’реальности’ (’reality’) кроме как в смысле ’то, о чем все правильно мыслящие люди договорились (are in verbal agreement about)’. Поэтому Малькольм (Malcolm), обсуждая идею, что индивидуум может осознавать, что он фантазирует, во время фантазирования, комментирует: ’Определенно, есть нечто сомнительное в предположении, что может существовать истинное суждение, которое нельзя высказать другим’.

Какие ключи к человеческому уклонению мы можем найти в психологии Виттгенштейна (Wittgenstein)? В конце «Трактатов» (Tractatus) (ранняя работа), последовательность неоднозначных (ambiguous) высказываний:

Не как мир существует, что мистическое, но что он такое.

Действительно есть невыразимое. Оно проявляет (shows) себя; это мистическое.

Мои суждения можно пояснить таким путем: тот, кто понимает меня, в конце концов признает их как бессмысленные, когда он выбрался наверх сквозь них, на них, по ним. (Он должен так говорить, чтобы отбросить лестницу, после того, как он забрался по ней.)

Он должен преодолеть эти суждения; затем он увидит мир правильно. О том, о чем он не может говорить, нужно хранить молчание.

И в Философских Исследованиях (Philosophical Investigations) на которых в основном отдыхает его известность, ряд высказываний, в которых нетрудно увидеть мучительное желание анестезии:

Ибо та ясность, которой мы добиваемся, — действительно полная ясность. Но это просто означает, что философские проблемы должны полностью исчезнуть.

Настоящее открытие — это то открытие, которое делает меня способным покончить с философией, когда я хочу. — Тот, кто предлагает философии мир (peace), так что она более не мучается вопросами, которые сами себя задают.

Вместо того, мы сейчас демонстрируем метод, с помощью примеров; и ряд примеров может быть прерван. — Проблемы решены (трудности устранены), не отдельная проблема.

Нет никакого философского метода, хотя методы действительно существуют, подобно разным терапиям.

Философское рассмотрение вопроса подобно лечению болезни.

… то, что скрыто … нам не интересно.

Давайте завершим эту главу, поставив философию на ее место в перспективе здравомыслия.

Философские вопросы не имеют никакой присущей им важности. Некоторые вопросы важны для определенных людей, из-за пути, которым эти вопросы их озадачили и отклонили их или затруднили им занятие некоторой другой деятельностью, для которой они в жизни предназначены.

Глава 10 : Наука уклонения

Базовый принцип современной науки — ’Ты не должен думать’ (’Thou shalt not think.’)

Ницше (Nietzsche) однажды заметил: ’Если бы был Бог, как бы я мог вынести то, что я не Бог? Следовательно Бога нет.’ Это нелогично. Современная наука, которая в противном случае не имела сколь-нибудь значимой близости с Ницше, использует аргументы подобного рода. ’Если бы у вселенной было начало, мы бы его не наблюдали.’

’Следовательно у нее не было начала.’ (Я не знаю, сказал ли уже это какой-нибудь ученый. Если нет, я предлагаю это современной науке как мой собственный скромный вклад.) ’Если бы электроны отличались друг от друга, мы не могли бы их наблюдать. Следовательно, электроны идентичны.’ ’Если бы существовала причина, по которой происходит это событие, а не то, мы не могли бы его наблюдать. Следовательно, причины нет.’

Аргументы против мышления сопровождают каждое проявление интеллектуальной сложности (sophistication). Их трудно понять, но это заставляет их казаться более глубокими.

Преобладающий дух науки многое занял у лингвистической философии. Поколение, которое понимает, что мышление (thinking) идентично говорению (talking), находит легким принять, что открытие идентично проведению измерений.

Человеческое уклонение лучше всего проявляется в теоретической физике. Занимаясь физикой трудно не заметить, что некоторые вещи невообразимы (inconceivable). Поэтому физики устанавливают специальные законы для не-думания. Как лингвистическая философия рекомендует нам не задаваться вопросом, что слово означает, но задаваться вопросом, как мы его используем, так и современная теоретическая физика говорит нам не думать о том, что означает концепция, но думать лишь о том, как мы ее измеряем. Мы могли бы очень захотеть спросить, чем такие вещи как заряд или масса были.

В некотором смысле эта ситуация подобна тому, как если бы нас попросили произнести по буквам слово. Если бы нас попросили произнести по буквам слово кот, мы бы, конечно, сказали к-о-т. Если бы от нас потребовали дальнейших разъяснений, то мы могли бы лишь заявить, что буквы к, о, т — это элементы алфавита и представляют звуки. Чтобы объяснить букву о, например, нам пришлось бы издать соответствующий звук. Нет никакого другого способа передачи значения. Аналогично, концепции заряда и массы — это элементы алфавита физики. Чтобы познакомиться с зарядом, нам нужно поэкспериментировать с ним.

При этом отмечается, что когда вы используете концепции, полученные из каждодневного опыта, то они не вполне соответствуют описанию событий на субатомном уровне. Поэтому вы должны быть особенно осторожны, чтобы не думать, когда вы используете эти концепции.

Мы должны быть осторожны, чтобы не перескочить к заключению, что поскольку у элементарной частицы есть спин, то мы должны думать о нем как о вращении вокруг оси в ней самой, и что поэтому у нее должен быть конечный радиус, поскольку точка, крутящаяся вокруг себя — бессмысленная идея. Такой вывод был бы недопустимой экстраполяцией наших макроскопических идей. Вместо этого мы должны просто принять факт, что определенные эксперименты могут быть объяснены только на основе предположения, что элементарные частицы обладают спином и магнитным моментом.

Наш подход должен быть функциональным (operational). Мы определяем концепции, ссылаясь на манипуляции с ними в экспериментах; мы задаем лишь вопросы, на которые можем ответить выполняя эксперименты. Небольшое препятствие здесь состоит в том, что вы могли бы в конце концов подумать о другом виде эксперимента, если вас так сильно беспокоит недостаток информации. Однако, это не препятствие для здравомыслящего индивидуума. У здравомыслящих людей, включая физиков, нет никакого неуместного интереса к реальности и находки о вселенной рассматриваются как довольно неудачный побочный продукт определенного вида человеческой деятельности. Важно осознать, что физика — это нечто, делаемое людьми.

Физика … основана на обучении и практике и человеческом поведении (behaviour), которое эволюционирует по мере роста опыта в занятиях физикой.

Физики обладают великим смирением (humility), как здравомыслие понимает это слово. Они принимают не то, существует бесконечно больше, чем смогут открыть, но что они никогда не смогут открыть больше.

Это принятие основано на их вере в нечто, названное Принципом Неопределенности (Uncertainty Principle). Принцип Неопределенности, конечно, не выражает неопределенность (неуверенность), которая всегда должна преобладать в вопросе о том, на что будет похожа следующая теория в физике. Она описывает ограничение знания человеческой расы, которое, как с уверенностью утверждают, никогда не смогут преодолеть. Молодым физикам трудно понять, почему это нельзя сделать, и это важная стадия в их интеллектуальном созревании, когда они поймут.

Принцип Неопределенности возникает из факта, что концепции здравого смысла не слишком применимы к субатомным частицам. Вы могли бы сказать, что они — нечто типа волн, или нечто типа частиц, но вы не можете использовать оба ваших плохо подходящий понятия сразу. (И все меньше вы пытаетесь понять идею единой экстраординарной сущности, которая в точности подобна субатомной частице.

Преуспели вы в этом или нет, вероятно, это даст вам прочувствовать невообразимость (inconceivability), и в физике очень важно избежать таких чувств.) Поэтому физики развили сложный и раплывчатый способ использования концепций, которые уже есть у человечества. Это известно как Квантовая Теория (Quantum Theory). Тот факт, что она расплывчата, выражен в Принципе Неопределенности, который утверждает, что пока вы используете эти концепции таким способом, результат будет расплывчатым.

Человечество не знает, что могло бы использовать другие концепции, и определенно у него нет намерения думать об этом. Поэтому поднимает утверждение о размытости реальности до положения метафизического абсолюта.

(Да, я знаю, что человечеству обычно не нравятся метафизические абсолюты, но к этому абсолюту особое отношение.)

Есть некий род серьезного удивления, которое стало популярным благодаря лингвистическим философам. (’Этот человек говорит, что он думает без слов. Какие выводы можно сделать о прошлой жизни человека, который делает такие утверждения?’) Оно было принято на вооружение физиками для применения к любому, кто предполагает, что могли бы найтись теории, полностью отличающиеся от Квантовой Теории, даже, возможно, использующие отличающиеся концепции.

’В чем в точности состоит концепция, с которой нас просят поразвлечься…? Что за картина для нас нарисована…? На что в точности будет похожа микрофизика…? Что физика просят сделать…?’ спрашивает Норвуд Рассел Хансон (Norwood Russell Hanson) в большом изумлении.

Поэтому мы все принимаем, что реальность является размытой и что законы природы являются статистическими. (Нет — ’наши описания природы являются статистическими’, вы замечаете.) Это приводит нас к статистике. Эмоционально, если на самом деле не интеллектуально, больше не чувствуется, что статистика предоставляет описание (description), но не объяснение. Нетрудно увидеть, почему это должно быть столь привлекательным. Она, как вы могли бы сказать, демократична (в любом смысле). Она зависит от подсчета, который справедливый и равноправный (и почему это нужно уделять особое внимание отдельному электрону?) — и еще — подсчет — это то, что может делать почти любой.

В свое время была распространена философская ошибка, известная как ’реификация’ (’reification’) [reify — «преобразовывать в или рассматривать как конкретную вещь»], которая происходила тогда, когда люди забывали, что абстрактные существительные — это не вещи, и воображали Истину в положении в алой одежде, например. Это очень, очень немодный род ошибки, чтобы делать ее сегодня (поскольку иногда, когда люди ее делали, это было признаком того, что они принимали Внешнее слишком серьезно).

Поэтому никто не заметил происходящей реификации статистических концепций, и физики говорят о вещах ’вызванных случаем’ (’caused by chance’) как если бы ’случай’ сидел там и толкал правильную пропорцию электронов влево. Если электрон выбирает поворот налево, это может быть вызвано или чем-то, что может или не может быть известно человечеству сейчас, или это вызвано ничем, что шокирующе невообразимо. Ни в том, ни в другом случае это не вызвано удобной маленькой домашней фигуркой, называемой ’Случай’ (’Chance’).

Занятие теоретической физикой должным образом требует очень специального рода мышления.

Предположим, что вы обнаружили, что все частицы определенного вида, будучи помещенными в заданную ситуацию, ведут себя одним из двух способов. Половина из них делает одно, а половина — другое. Во-первых, вы не позволите себе подумать, что эти частицы могут не быть идентичными, или что может присутствовать некое неизвестное влияние, которое заставляет половину из них делать одно, а половину — другое. Вы должны сказать ’Я могу сделать статистическое предсказание. Законы природы являются статистическими’ не почувствовав озадаченности или удивления, и не впав в состояние радикального скептицизма относительно концепции ’причины’ (’cause’).

Для доведения этого умственного маневра до совершенства требуются годы тренировок и большая интеллектуальная зрелость. (Эйнштейн (Einstein) всегда считал это весьма трудным. Он выразил свою неспособность в курьезном, субъективном утверждении: Бог не играет в кости (God does not play dice).)

Еще один маневр, который нужно описать, сравнительно прост. Это техника заглаживания бесконечности вселенной. Эта техника полагается на тот факт, что люди не могут визуализировать четвертое измерение. Поэтому вы говорите им: ’Вселенная бесконечна в некотором смысле — вы можете пойти куда пожелаете и никогда не достигнете края. Но она также конечна в некотором смысле — если вы идете достаточно долго, то вернетесь в ту же самую точку.’ Люди чувствуют, что это сложная вещь и им не следует претендовать на ее понимание. Кроме того, это дает им ощущение счастья, поскольку это способ сказать ’Вселенная — это Внутреннее без Внешнего.’

Если это описание вселенной выразить с помощью меньшего числа измерений, то становится ясно, что же сказано на самом деле. Поверхность сферы неограничена в том, что вы можете путешествовать по всей ее поверхности без достижения края; и кроме того она конечна в том, что у нее некоторая определенная площадь. Но — (поскольку мы можем визуализировать вещи в трех измерениях, также, как не можем в четырех) — ясно, у сферы действительно есть Внешнее.

Или рассмотрите эту демонстрацию метода для запутывания (muddling) себя насчет бесконечности:

Чтобы сконструировать гипотетический трехмерный мир, который конечен и неограничен (finite and unbounded), мы будем предполагать, что наша козявка (bug) живет с целым семейством козявок в пространстве, у которого нет физических границ или барьеров. Если дальше мы предположим, козявки очень массивные, то ни одна из этих козявок не сможет покинуть группу, поскольку гравитационное притяжение отдельной козявки группой как целого не даст это сделать. Кроме того, поскольку гравитационное притяжение так сильно, световые лучи также не смогут покинуть массу козявок.

Таким образом, даже если козявка смотрит в направлении вне пространства группы, траектория ее взгляда будет загибаться по направлению к группе, всегда приводя к появлению ’козявок в ее глазах’, и она никогда не сможет заглянуть за пределы группы.

’Прямой взгляд’ (’Straight ahead’) для каждой козявки всегда будет означать — по направлению к центру группы. Козявки, тем не менее, не будут осознавать никакого физического барьера; и они будут уверены, что живут в мире, который неограничен. Их мир конечен, поскольку размер группы как целого конечен и группа составляет их мир.

Очевидно, эмоциональная сила этого отрывка полагается на легкость, с которой здравомыслящий ум может принять, что ’они не могут посмотреть за пределы группы’ — это утверждение, в точности эквивалентное утверждению ’за пределами группы ничего нет’.

Современные ученые обучились своей функции; делать реальность звучащей настолько унылой (dull), никто не соблазнится подумать о ней. Стивен Тоулмин (Stephen Toulmin) мягко упрекает Джинса (Jeans) и Эддингтона (Eddington) за популяризацию науки тревожащим, заставляющем думать способом.

… Джинс, например, полагается на обнаружение удачной аналогии, которая сама по себе внесла бы в дом к его читателям главные черты Общей Теории Отностительности (General Theory of Relativity). А как он приглашает их подумать о Вселенной? Как о трехмерной поверхности четырехмерного шара. Бедный обыватель, которого приучили использовать слово ’поверхность’ только для двумерных вещей, теперь оказывается в ситуации, когда его просят визуализировать то, что для него было внутреннм противоречием (self-contradiction), поэтому не будет сюрпризом, если он согласится с тем, что Джинс называет Вселенную таинственной (mysterious).

Чем бы вселенная ни была, каждый здравомыслящий индивидуум знает, что она не это.

Глава 11 : Альтернатива здравомыслию: на что она могла бы быть похожа?

Давайте теперь сделаем паузу и посмотрим, что могло бы стать альтернативой здравомыслию.

Общепризнанные формы душевных болезней не дают альтернативы; их лучше рассматривать просто как подвиды здравомыслия. У них то же самое неосознание реальности, и та же самая интенсивная фокусировка на персональных реакциях.

Средний параноик, например, одержимо заинтересован в правоте и неправоте (rights and wrongs) и статусе и оправдании (status and justification). Эти концепции имеют очень большое значение для здравомыслящего.

Это правда, что маленькая подборка фактов, которые допущены к рассмотрению параноидальным умом, немного отличается от подборки, сделанной средним здравомыслящим индивидуумом. Но сомнительно, будет ли искажение, вызванное вытеснением из сознания всех фактов, которые могли бы показать, что некто не Наполеон, действительно сильнее, чем вытеснение из сознания всех фактов, которые могли бы сделать кого-то неудовлетворенным тем, что он просто человек (merely human).

Если мы предположим, что здравомыслие само по себе — осторожное избегание некоторой другой психологической ориентации, смутно или подсознательно воспринимаемой, то мы, возможно, смогли бы нарисовать некоторого рода картинку не-здравомыслия (not-sane) инвертируя характеристики здравомыслия.

Очевидно, что самой первой определяющей характеристикой не-здравомыслящего стало бы то, что он стал бы больше интересоваться реальностью, или вселенной, чем другими людьми. Ньютон (Newton), на первый взгляд, мог бы показаться авторитетом. Но ясно, что он не одобрял свой интерес к реальности. Он ’убивал время’ (’grutched the time’), которое проводил над теоретической физикой, ’если только это не происходило в часы безделья, иногда и для разнообразия’. Как глава Монетного Двора (Master of the Mint), он проявлял большую инициативу, интеллект и упорство в борьбе с фальшивомонетчиками вплоть до своей смерти. Так что он вряд ли продемонстрирует структуру личности (personality-structure) не-здравомыслящего. (Хотя, очевидно, что у него были моменты не-здравомыслия, особенно когда он одержимо работал в течение восемнадцати месяцев над «Принципами» (Principia).)

У здравомыслящих есть общее предубеждение, что здравомыслие — это весьма альтруистичное состояние, и что любое отклонение от него было бы отмечено грубостью, жестокостью и мстительностью.

Это предубеждение не стоит принимать за чистую монету. Когда параноики и депрессивные маньяки заявляют, что у них нет ничего, кроме дружелюбного (kindly) отношения ко всему человечеству, это интерпретируется как прикрытие для их подавляемой враждебности (hostility). Утверждения о их собственной мотивация, которые делают здравомыслящие люди, следует рассматривать с подобной непредубежденностью. Всегда полезно попробовать технику замены противоположностей повсюду — например ’Здравомыслие — это весьма садистское состояние, и любое отклонение от него было бы отмечено чуткостью, добротой и великодушием.’

Исходя из того, что здравомыслящий индивидуум выбрал фокусировать свое внимание на других людях, а не на реальности, мы можем предположить, что он будет желать ограничить их также глубоко, как ограничен он сам. Эту фундаментальную ненависть к другим (и особенно к стремлениям других), возможно, можно было бы справиться признав чье-то стремление (drive) к бесконечности как нечто, извлекающее пользу из бесконечности (something to do with infinity). Но здравомыслящий индивидуум не может этого сделать; на деле сила вытеснения настолько велика, что он вряд ли вообще подпустит идею бесконечности к сознанию.

Но отсюда вовсе не следует, что это именно то, что на самом деле почувствовал бы тот, кто главным образом интересуется собой и вселенной. Можно довольно уверенно утверждать, что он не увидел бы ничего интересного в том, чтобы быть жестоким к людям. Приняв свои жизненные устремления, он, вероятно, оказался бы необычайно терпимым к устремлениям других. (Точно также как, согласно психологии Фрейда, у индивидуума, который не отвергает свои собственные ид-импульсы (id-impulses), будет терпимое отношение к ним, когда они проявляются у его потомства.) Наконец, мы можем предположить, что не-здравомыслящий индивидуум посчитал бы повторяемость (repetitiveness) большинства человеческих взаимодействий довольно унылой.

Здравомыслящие люди слабы в психологии. Это не удивляет, поскольку для того, чтобы удерживать себя и всех остальных в состоянии нереальности (unrealism), для незамечания вещей вам приходится практиковать специфические техники. (Приверженцы психоанализа без сомнения утверждали бы, что хорошо понимают психологию. Но примечательно, что здравомыслящие системы психоанализа касаются исключительно реакций людей на других людей.) Мы можем предположить, что у не-здравомыслящего индивидуума могло бы не оказаться точно таких же причин для отрицания своего понимания психологии. Поэтому, вероятно, он оказался бы знатоком психологии (но не таким, каких ценят здравомыслящие люди — они показались бы ему нереалистичными (unrealistic) из-за его интереса к реальности.)

Черты, которые здравомыслящиему индивидууму не нравятся больше всего, — это нетерпение, решительность (целеустремленность), необусловленность и самостоятельность (самодостаточность). Я чуть не применила слово ’независимость’ (’independence’), но оно могло бы ввести в заблуждение. В здравомыслящем мире это не означает ’делать то, что хочешь ты сам, безотносительно других людей’. Обычно оно означает ’демонстрировать свою независимость от других людей делая нечто отличающееся от того, что они хотят’. Кстати, желание продемонстрировать ’независимость’ особенно усиливается в здравомыслящем индивидууме, когда кто-то проявляет признаки нетерпения, решительности, необусловленности или самостоятельности.

’Независимость’ лучше всего демонстрировать противодействуя целям нетерпеливого. Это полезный клапан безопасности в обществе здравомыслия, и оно идет на все, чтобы гарантировать, что это будет действительно саморегулирующийся механизм для предотвращения удовлетворения своих членов. (Наиболее важно, что так должно быть для того, чтобы каждый чувствовал разочарование в людях, а не во вселенной.)

Я упоминала некоторые необычные стремления; позвольте мне попытаться описать, как они могли бы возникнуть (даже если на практике они никогда не возникают).

Индивидуум с ощущением нетерпения мог бы почувствовать, что раз все неопределенно, но высока вероятность его смерти, то желательно сделать все, что он считает важным, с минимальной задержкой. Решительность и необусловленность могли бы этому хорошо поспособствовать.

Человек мог бы достичь состояния самостоятельности (самодостаточности) всего лишь небольшим размышлением над своим полным одиночеством перед лицом загадки существования. Он не может быть уверен, существует ли кто-то еще; даже если они существуют, есть веская причина предположить, что они не обладают достоверной информацией об этой проблеме.

Вопрос в том, был ли кто-либо когда-нибудь более-менее серьезно не-здравомыслящим.

Я внимательно изучила историю человечества. Кант (Kant) создает впечатление, что ему нравилось невообразимое (inconceivable), но его книги слишком толстые; Эйнштейн (Einstein) интересовался вселенной, но был слаб в психологии; Герберт Уэллс (H. G. Wells) видел, что исследование состоит в принятии риска, но скатился в социологию.

Поэтому мои лучшие кандидаты — Ницше (Nietzsche) и Христос (Christ). Можно возразить, что их идеи не могут представлять интереса, поскольку один сошел с ума, а другой был казнен. Однако, я думаю, мы не должны упрекать их в этом.

Они, возможно, почувствовали себя, немножко изолированными.

Глава 12 : Иисус

Здравомыслящие человеческие существа не интересуются реальностью. Это ясно видно из отношения и христиан и скептиков к истокам (origins) христианства. Обе фракции прежде всего озабочены тем, чтобы приписать ’человеческие’ эмоции его основателю — хорошие, скромные, справедливые или отвратительные, извращенные, ненормальные по вкусу. Ни одна из сторон не прекращает выискивать, пригодны ли хоть чуть-чуть имеющиеся документы для подкрепления их интерпретаций.

В наше время исторические свидетельства таковы, что вполне уместно задаться вопросом, а жил ли Иисус вообще. Ни одно из евангелий нельзя датировать годом более ранним, чем 57 н.э., и все четыре канонических евангелия, вероятно, были написаны во второй половине первого столетия н.э. Есть веская причина предполагать, что эта традиция уже испытала на себе многие влияния, некоторые из которых идентифицируемы, другие спорны. Нет причины предполагать, что писатели Евангелий были сколько-нибудь сильнее заинтересованы в фактах, чем большинство здравомыслящих людей. На деле внутреннее убеждение явно подсказывает, что у них не было никаких предубеждений насчет изменения своего текста, когда они желали, чтобы он поддержал какую-нибудь специфическую точку зрения.

Трудно основывать какие-либо заключения на документах подобного рода.

Определенно, невозможно увидеть, что они могли бы сделать для поддержки тех утверждений, которые иногда произносятся христианами — что они получают из Евангелий ошеломляющее ощущение личности Христа. Или утверждений, подобных этому, сделанному образованным христианином в университетской среде:

Несоответствие между глубиной и здравомыслием и (позвольте мне добавить) проницательностью (shrewdness) Его морального учения и необузданной манией величия, которая должна лежать за Его теологическим учением, если только Он не действительно Бог, никогда удовлетворительно не устранялось.

На деле в Евангелиях очень мало ’морального учения’, и то, что есть — не проницательно (shrewd). Просто предъявляются неразумные требования, передельной общности, того рода, которые любой целитель ума (purveyor of mental health) порекомендовал бы своим пациентам игнорировать.

Что касается теологического учения Иисуса, мы не знаем, в чем оно состояло. У нас совсем недостаточно доказательств, чтобы оценивать его утверждения о том, что он Бог, хотя мы знаем, что начиная с червертого столетия христиане любили делать это утверждение в его защиту.

Вероятно, за это нужно благодарить Св. Павла (St. Paul). Он был явно здравомыслящим индивидуумом — озабоченным необходимостью произвести хорошее впечатление на окружающих. Вполне может оказаться, что истинная причина выживания христианства состоит в том, что он адаптировал его в форму, превосходно совместимую со здравомыслящей психологией. Большая путаница возила при попытке прочтения Посланий апостола Павла (Epistles of Paul) как проливающих свет на интерпретацию Евангелий (Gospels).

Рассмотрим доктрину Бога-Отца (Fatherhood of God). Как предполагается, это самая важная из мыслей Иисуса. Действительно, с учетом всего, у него насчет этого положительно была навязчивая идея. Христиане заявляют, что он показался им теплым, сосредоточенным на семье (family-centred) человеком, а не холодным метафизиком. Нехристиане же заявляют, что он показался им зафиксированным на отце (father-fixation), что объединено у него с гомосексуальными стремлениями, которые он старался удовлетворить посредством сомнительных отношений со своими учениками.

Теперь, основываясь на анализе текстов, можно показать, что есть очень мало доказательств тому, что у самого Христа был сколько-нибудь заметный интерес к концепции Отца — даже как символа — и еще меньший к комбинации Отец-Сын, которая так важна для более поздних заявлений о божественности (divinity) Христа. Хотя Иисус очень часто использовал термин Отец в Евангелиях от Матфея (Matthew) и Иоанна (John), это не так в случае с Евангелием от Марка (Mark), самым ранним из [канонических] Евангелий.

В Евангелии от Марка, о Боге говорится только как об Отце в абсолютном смысле, без квалификации, в двух предложениях, оба из которых, как полагают, — либо редакторские вставки, либо редакторские правки…. Более того, выражение «мой Отец» никогда не встречается в Евангелии от Марка, а «ваш Отец» — только в xi. 25–26 [Нужно учитывать, что нумерация в православном издании, да и сам текст, несколько отличаются. — С.К.].

На деле практически невозможно прийти к каким либо определенным заключениям о том, что Иисус понимал под словом ’Бог’. Были сделаны попытки реконструировать его идею Бога из иудейской традиции того времени, но неизвестно, действительно ли она оказывала влияние на его мысль. Современному человеку, возможно, хотелось бы убедить себя, что он — дитя своей среды (child of his environment), и что его идеи — неизбежное следствие социологического влияния. Однако, лишь о немногих людях известно, что они думали, и мы не можем быть уверены, что Иисус был одним из них. (Тот факт, что созданная им религия стала широкораспространенной, конечно, является доказательством не в пользу этой гипотезы, но против нее. Т.е. если он действительно в каком-либо смысле создал религию, которая стала признанной.)

Если он был, то, вероятно, он был способен применять современную ему терминологию и изречения его времени в своем собственном смысле. Нет необходимости подозревать его в тупом невежестве. Использование притч (parables), казалось бы, позволяет предположить, что он понял назначение метафоры.

Я думаю, что мы не можем делать какие-либо выводы о намерениях или мнениях Иисуса на основе умолчаний в Евангелиях. Очевидно, у нас есть только горстка его изречений. У традиции было много времени, до 57 г. н.э., чтобы выбрать те изречения, которые были вполне совместимы с развивающейся традицией Церкви, и выбросить остальное. Тот факт, что у нас есть только метафора, а не описание или определение, которые могли бы помочь нам выяснить, что он подразумевал под словами ’Бог’ или ’Царствие Небесное’ может и не означать, что он был простым эмоциональным индивидуумом, который никогда не определял свои термины. Это может лишь означать, что его метафоры — это были все его мысли, которые смогли пережить перенос в мировоззрение ранней Церкви.

Сказав о том, что не может быть выведено из существующих записей, мы можем заняться предположениями.

Существует интересная возможность, что Христос не только не был параноиком, но и что он вообще не был здравомыслящим, и что выражение ’Царство Небесное’ — это ссылка на состояние ума, которого [состояния, а не ума :) — С.К.], скорее всего, не было у здравомыслящих людей. Давайте обсудим некоторые его изречения в свете этой возможности.

Матфей — Matthew 13: 45–46 

Царство небесное подобно купцу, ищущему красивые жемчужины; который, когда он нашел одну жемчужину великой ценности, пошел и продал все, что имел, и купил ее. 

Марк — Mark 8: 36–37 

Что за польза будет человеку, если он получит весь мир, а потеряет свою собственную душу? Или что человек получит в обмен за свою душу?

Предположим, что одна единственная вещь, которая может стоить больше всего остального вместе взятого, я убеждена, — незрелое отношение (an immature attitude).

Матфей — Matthew 7: 13–14 

Направьтесь к узким вратам: ибо широки врата и широка дорога, которая ведет к разрушению, и много будет тех, кто будет входить в них: Потому что узки врата и узка дорога, которая ведет к жизни и мало будет тех, кто найдет ее. 

Вряд ли это демократично, и я не вижу, что современный христианин может с этим поделать. Но это реалистичная оценка числа людей, которые, вероятно, вообще серьезно воспримут целеустремленность.

Матфей — Matthew 22: 37–38 

Иисус сказал ему, Ты должен любить Господа Бога всем своим сердцем, и всей своей душой, и всем своим умом. Это самая первая и великая заповедь.

Матфей — Matthew 7: 7 

Проси, и воздастся тебе; ищи и обрящешь; стучи и откроют тебе.

Здравомыслящие люди, очевидно, вряд ли подойдут под эти термины.

Они не могут хотеть чего-либо очень сильно, или чего-то упорно добиваться. Они возьмут первую же компенсацию, которая им попадется.

Лука — Luke 6: 24–26 

Но горе вам, кто богаты! ибо вы получили свое утешение.

Горе вам, кто сыты! ибо вы будете голодать. Горе вам, кто смеется сейчас! ибо оденетесь в траур и будете рыдать.

Горе вам, когда все люди восхваляют вас! ибо также их отцы восхваляли лжепророков.

Действительно ли это звучит как мысль, что он был за веселого, преуспевающего (well-compensated) человека-в-обществе?

Матфей — Matthew 19: 21–23 

Иисус сказал ему, Если слабость твоя совершенна, иди и продай что имеешь, и отдай бедному, и будет тебе сокровище на небесах: и прибудь и следуй за мной.

Но когда юноша услышал это, он ушел опечаленный: ибо у него было много имущества.

Затем Иисус сказал своим ученикам, Истинно говорю вам, Что богатый вряд ли войдет в царство небесное.

Становится возможным гораздо более интересное прочтение, если предположить, что ’богатства’ (’riches’) означает ’компенсации’ (’compensations’).

Матфей — Matthew 6: 31–33 

Так что не ломайте голову, скажем, над тем, «Что мы будем есть?» или «Что мы будем пить?» или «Во что мы будем одеты?» (Ибо, в конце концов, именно этого ищут язычники:) ибо ваш небесный Отец знает, что вам все это нужно. Но сначала найдите Божье царство, и его справедливость; и все это будет вам дано.

Современные христиане настаивают, что ’очевидно’ необходимо всех в этом мире накормить, и пока мы это не сделаем, нам не нужно задаваться вопросом, как распорядиться своей жизнью. Вопрос в том, согласился ли бы с этим Христос.

Лука — Luke 18: 16–17 

Но Иисус призвал их к себе и сказал, «Страждущие маленькие дети должны прийти ко мне, и не запрещайте им: ибо из таких Божье царство.

Истинно говорю вам, Никто так не достоин Божьего царства как малые дети, которым не нужно мудрости, чтобы войти в него».

Предполагалось, что то, что Христос нашел привлекательным в детях, подобно тому, что нравится в них здравомыслящим — их некритическая вера в высшую мудрость взрослых, их пластичность, покорность, внушаемость и уязвимость. Однако, помимо этих, у детей есть другие характеристики.

Они волнуются и подобны волнению. Они торопятся; им кажется, что сделать что-то сейчас может вообще отличаться от сделать это завтра.

Им легко надоесть (нагнать на них скуку). Они задают вопросы. Они хотят вырасти, чтобы стать первым Императором Космоса (Emperor of Space).

Короче говоря, они ищут остроты ощущений. У них немного жизненного опыта, и они могут неуклюже ее искать. Чем взрослее и чем здравомыслящее они становятся, тем больше они приучаются не искать ее вообще.

Матфей — Matthew 12:25 

Всякое царство, разделенное на части, обречено на опустошение; и всякий город или дом, разделенный на части, не устоит.

Современное просвещение (enlightenment) утверждает, что Христос говорил об интеграции личности. Современная идея интеграции личности состоит в том, чтобы принять все части себя как они есть — наслаждайтесь всеми удовольствиями не накладывая на них никакого строгого формализма. Но это, возможно, не было в точности то, что имел в виду Христос. С одной стороны, современные люди считают интеграцию функцией зрелости — но Христос, казалось бы, считает, что некоторым образом и дети имеют на это право.

Матфей — Matthew 6: 22–23 

Свет тела — глаз: следовательно, если твой глаз будет устремлен (single), все тело будет полно света. Но если твой глаз будет злобен (evil), все твое тело будет полно тьмой. Потому если свет, который в тебе — тьма, как велика эта тьма!

Это вполне проясняет, что если он говорил об интеграции личности, то это целеустремленная (single-minded) интеграция.

Матфей — Matthew 6: 24 

Никто не может служить двум хозяевам: ибо либо он будет ненавидеть одного и любить другого; либо он будет верен одному и презирать другого. Вы не можете [одновременно] служить Богу и маммоне.

Как предполагается, под ’маммоной’ (’mammon’) имеется в виду грубый, амбициозный, материалистический меркантилизм. Возможно, это просто ’общество’, или даже ’другие люди’.

Матфей — Matthew 15: 9 

Но напрасно они мне поклоняются, беря вместо учения (doctrines) заповеди людей.

Иоанн — John 5: 44 

Как вы, получающие почести один от другого, можете верить и не искать чести, которая исходит лишь от Бога?

Действительно ли Иисусу понравилась бы идея, что христианство означает общественное согласие (social conformity) и много благотворительности?

Матфей — Matthew 10: 35 

Ибо я пришел, чтобы настроить человека против его отца, и дочь против ее матери, и невестку против ее свекрови.

Не-зравомыслящим людям нет нужды предполагать, что здравомыслящие будут смотреть им в рот (to see eye to eye).

Лука — Luke 8: 19–21 

Потом к нему пришли его мать и его братья, и не могли войти к нему из-за толпы. И сказали ему: «Твоя мать и твои братья стоят наружи, желая увидеть тебя». И он ответил и сказал им: «Моя мать и мои братья — это те, кто слышит слово Бога и следует ему».

Недемократично.

Матфей — Matthew 9: 16–17 

Никто не пришивает новую заплатку на старую одежду, ибо то, что он пришьет, чтобы закрыть прореху, порвет эту одежду, и результат будет еще худшим.

Никто не наливает новое вино в старые бутылки (bottles): иначе бутылки разобьются, и вино разольется, и бутылки погибнут: но нальют новое вино в новые бутылки, и то, и другое будет сохранено.

Вероятно, это означает: ’Ты не можешь быть здравомыслящим и не-здравомыслящим в одно и то же время.’ Но предположив, что если у здравомыслящего индивидуума бывают моменты просветления (excitement), то почему бы ему не попытаться свести их к обыденному мировоззрению — ’интегрировать’ их, как он бы сказал?

Иоанн — John 12: 25 

Тот, кто любит свою жизнь, ее потеряет; и тот, кто ненавидит свою жизнь в этом мире, сохранит ее в жизни вечной.

Лука — Luke 12: 25–26 

И кто из вас, взяв мысль, сможет добавить к ее высоте (stature) хоть один кубит (cubit)? Если вы не способны этого сделать, что есть самое малое, то зачем вы берете мысль для всего остального?

[cubit — древняя единица длины, длина предплечья от локтя до кончика среднего пальца — С.К.]

Не звучит ли это как успокоение в согласии со своей конечностью (finiteness)?

Лука — Luke 1: 37 

Ибо с Богом ничего не будет невозможным.

Это могло бы быть утверждением о всеобщей неопределенности. О философском статусе всеобщей неопределенности — см. Главу 9.

Иоанн — John 10: 34 

Иисус ответил им: «Разве это не написано в вашем законе: „Говорю вам: Вы — боги“ ?»

Самый непопулярный кусок христианства. Здравомыслящие люди не хотят быть богами; они хотят быть обычными- членами- общества- как- любой- другой.

Марк — Mark 11: 25 

Ибо истинно я говорю вам: Кто бы ни сказал этим горам «Сдвиньтесь и падите в море»; и не будет сомневаться в своем сердце, но будет верить, что горы, которым он приказал, сдвинутся; он получит, что бы он ни сказал.

Ни один здравомыслящий индивидуум не сомневается в невозможности сдвинуть горы силой мысли.

Философски, однако, нельзя показать, что это невозможно.

Матфей — Matthew 13: 35 

Я буду произносить вещи, в которых тайна основ мироздания.

Это может звучать как проявление мании величия (megalomaniac). Но нет большого труда в утаивании секретов от здравомыслящих людей. Неправдоподобие факта существования сохраняет статус тщательно охраняемого секрета, несмотря на его доступность для проверки (inspection).

Марк — Mark 13: 35–37 

Потому наблюдайте: ибо вы не знаете, когда придет хозяин дома, вечером, в полночь или на заре (с криком петуха) или утром: Чтобы неожиданно нагрянув не застал вас спящими.

И что я говорю вам, я говорю всем: Бдите (Watch).

Что бы это ни могло означать, он определенно требует психологического настроя, который маловероятен в здравомыслии. Живите, как если бы ждали неожиданностей? Как если бы что-то могло случиться?

Однако, если Христос пытался сказать людям о их приверженности здравомыслию, то он совершил одну фатальную ошибку. Он сказал ’Возлюби своего ближнего как самого себя.’ Ни один из тех, кто понимает человеческое уклонение, не может не понимать, что любое утверждение, которое можно интерпретировть как увещевание уделять внимание другим людям, даже если среди великого множества призывов к целеустремленности и безусловному желанию (to single-mindedness and unconditional desire), запомнят только его.

На деле, каждый действительно любит своих ближних как самого себя. Он желает, чтобы его приняли за второй сорт, как это делает он сам; что его, также, заставят осознать свои ограничения и ’прийти в согласие с самим собой’.

Другой аспект мысли Христа, за который, конечно же, ухватилось популярное воображение, — это использование Отца-символа. Если Христос не был здравомыслящим, то под ’Отцом’ он мог подразумевать нечто специфическое, и не обязательно что-то очень человеческое. Он мог даже подразумевать что-нибудь подобное ’Внешнему (the Outside)’ или ’источник существования (the origin of existence)’.

Глава 13 : Ницше

Интересно рассмотреть идеи Ницше (Nietzsche) в сравнении с идеями Христа. В обоих случаях предполагается, что человеческой расе в качестве центральной мысли характерна направленность на человеческие взаимоотношения. В случае Христа они думают, что они должны налаживать хорошие отношения с друзьями и знакомыми. В случае Ницше они думают, что они должны ходить в сапогах и мучить рабов перед завтраком.

На самом деле, совершенно отчетливо видно, что оба они были чрезвычайно заинтересованы в чем-то совершенно отличном, чем человеческие существа. (Ницше, например, заметил: ’Я люблю тебя, о Вечность (Eternity).’)

Оба рассматривали возможность некоего рода психологического развития, которое отчетливо было не-здравомыслящим. Ницше называл эту возможность ’Сверхчеловек’.

Не стоит читать все работы Ницше, если только вы вдруг не захотите себя запутать. Наиболее выдающееся выражение идей Ницше содержится в «Так говорил Заратустра» (Thus Spake Zarathustra), на первых нескольких страницах. Ницше временами перепутывал свои психологические идеи с общественными или политическими, особенно в других книгах, кроме «Заратустры».

(Ошибка такого рода легко совершается человеком, воспитанным в мире здравомыслия.)

Идея Сверхчеловека не имеет никакого отношения к политике. Ницше мог подумать, что имеет, по крайней мере случайно, но если так, то он ошибался. Однако, Ницше не всегда делает эту ошибку.

Там, где кончается Государство, и начинается человек, который не лишний: там начинается песня необходимого человека, единожды звучащая и невозвратная мелодия.

Туда, где кончается Государство — туда смотрите, братья мои! Разве вы не видите ее, радугу — мост к Сверхчеловеку?

Ницше, возможно, иногда думал, что он любит немецкую аристократию его времени и не любит немецкую буржуазию. На деле гораздо проще предположить, что он не любил здравомыслие. В ’Последнем Человеке’ (’Last Man’) легко распознать здравомыслящего индивидуума в добром здравии ума.

Горе! Приближается время, когда человек не пустит более стрелы тоски своей выше человека и тетива лука его разучится звенеть! Я говорю вам: нужно еще носить в себе хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас еще есть хаос. Горе! Приближается время, когда человек не родит больше звезды. Горе! Приближается время самого презренного человека, который уже не сможет презирать самого себя. Смотрите! Я покажу вам Последнего Человека.

«Что такое любовь? Что такое творение? Что такое желание? Что такое звезда?» вопрошает Последний Человек и моргает! …

Также любят они соседа и жмутся к нему; ибо им необходимо тепло …

Время от времени немного яду: ибо это вызывает приятные сны. И побольше яду в конце — для легкой смерти.

Они еще трудятся, ибо труд — развлечение…. Но они заботятся, чтобы развелечение их не утомляло …

У них есть маленькое удовольствие для дня и маленькое удовольствие для ночи: но здоровье превыше всего.

«Мы нашли счастье», говорят Последние Люди и моргают.

В мысли Ницше есть несколько моментов, которые обращены к здравомыслящим людям. Возможно, что он горячился против ортодоксальной религии его времени, и это, возможно, сделало его больше похожим на обычного гедониста, чем он был. ’Не дайте ввести себя в заблуждение другими мирами!’ говорит Ницше, и современный читатель, у которого нет и малейшей угрозы существованию, говорит одобрительно, ’Ах, да. Нет Внешнего. Я действительно это понимаю.’ ’Человек должен сам создать свои ценности!’ говорит Ницше. ’Ну конечно’, говорит читатель, ’Какие еще другие могут быть ценности?’

Ницше, подобно Христу, свободно применяет символы. Человеческая раса слаба в психологии и не понимает символов. Когда у Ницше встречается, например, ’танцующий’ (’dancing’), то необходимо понимать, что для него это, вероятно, главным образом означает качество интеллектуальной деятельности. Аналогично ’вино’ — это, скорее всего, обозначение опьянения вдохновения.

Ницше определенно был настроен против нерешительности и подавленности; но увещевания к энергичности не обязательно подразумевают призыв к физическому удовольствию. (Возможно, иногда, он думал, что они подразумевают, но если так, то он ошибался.) Гораздо проще предположить, что то, что он он хотел передать прежде всего — это полная интеграция индивидуальности (личности). На первых нескольких страницах «Заратустры» нет ничего, что позволило бы предположить, что Сверхчеловек будет гедонистом (или садистом).

В чем то самое высокое, что вы можете пережить? Это час великого презрения. Час, когда даже ваше счастье становится для вас отвратительным, и ваш разум, и ваша добродетель.

Час, когда вы говорите: «В чем мое счастье! Оно — бедность и грязь и жалкое довольство собой. И это мое счастье должно оправдывать само Существование!»

Час, когда вы говорите: «В чем мой разум! Добивается ли он знания как лев своей пищи? Он — бедность и грязь и жалкое довольство собой.»

Час, когда вы говорите: «В чем моя добродетель! Она еще не заставила меня безумствовать. Как устал я от добра моего и зла моего! Все это бедность и грязь и жалкое довольство собой!» …

Человек — это канат, натянутый между животным и Сверхчеловеком — канат через пропасть.

Опасно прохождение, опасен путь, опасно оглянуться назад, опасны страх и остановка в пути.

В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он — переход и гибель.

Я люблю тех, кто не бережет свою жизнь как зеваки [стоящие внизу], ибо они — канатоходцы [идущие через пропасть].

Я люблю великих ненавистников, ибо они также великие почитатели; они — стрелы тоски по другому берегу.

Я люблю тех, кто не ищет за звездами основания, чтобы погибнуть и стать жертвой, но приносят себя в жертву земле, чтобы земля когда-нибудь стала землей Сверхчеловека.

Я люблю того, кто живет ради того, что он может узнать, и кто ищет знания, чтобы когда-нибудь мог жить Сверхчеловек: ибо так он желает своей гибели.

Я люблю того, кто трудится и изобретает, чтобы построить дом для Сверхчеловека и подготовить к его приходу землю, животных и растения; ибо так он желает своей гибели.

Я люблю того, кто любит свою добродетель: ибо добродетель есть воля к гибели и стрела тоски.

Я люблю того, кто не бережет для себя ни капли духа, но хочет всецело быть духом своей добродетели: ибо так, подобно духу, проходит он по мосту.

Я люблю того, кто из своей добродетели делает свою склонность и свою судьбу (предназначение): ибо так он хочет — или жить ради своей добродетели, или не жить вовсе.

Я люблю того, кто не хочет иметь слишком много добродетелей. Одна добродетель — больше добродетель, чем две, ибо она в большей мере узел, на котором держится судьба.

Я люблю того, чья душа расточается, кто ни требует благодарности, ни воздает ее: ибо он постоянно дарит и не оставляет ничего себе… Я люблю всех тех, кто как тяжелые капли дождя, падающие одна за другой из темной тучи, нависшей над человечеством: молния приближается, возвещают они, и гибнут как провозвестники.

Смотрите, я — провозвестник молнии и тяжелая капля из тучи: но эта молния называется Сверхчеловек.

Сам Ницше не утверждает, что он Сверхчеловек, поэтому нет смысла спорить, что эта идея ложная, ни потому что у Ницше были головные боли, ни потому что он действительно сошел с ума.

Никогда еще не было Сверхчеловека. Я видел обоих голыми — самого большого человека и самого маленького.

Они все еще слишком похожи друг на друга. Истинно, даже самый большой, которого я нашел — все еще слишком человечен!

Иногда утверждают, что Ницше сошел с ума (a) потому что у него был сифилис, и (b) потому что он слишком много думал. Следует отметить, что вы не можете придерживаться обоих этих мнений одновременно — или, по крайней мере, если вам нравится юмористический подтекст идеи о сифилисе, вы не можете в то же самое время сказать, ’Это лишь доказывает, что человеческий ум не может выдержать напряжение таких экстраординарных идей.’

Существует еще один аргумент относительно сумасшествия Ницше (и я повторяю, вы не можете с успехом придерживаться всех этих привлекательных идей одновременно). Он состоит в том, фактором ускорения [сумасшествия] был недостаток признания, от чего он страдал. ’Если бы только,’ гласит этот аргумент, ’он осознал, что его книги были почти на грани признания (appreciated) — все стало бы на свои места. Ему бы очень понравилась эта общественная компенсация и все у него вполне бы наладилось.’ У этого аргумента есть один изъян, который состоит в том, что у него уже была весьма высокая степень общественного признания.

Похоже, вряд ли признание было в точности тем, что он хотел. Мне кажется более вероятным, что он хотел, чтобы люди заинтересовались не-здравомыслием, и, возможно, недооценил всеобщее влияние, которое здравомыслие оказывает на человеческие умы.

Свет низошел на меня. Мне нужны спутники — живые спутники, не мертвые и не трупы, которых я ношу с собой куда захочу.

Но мне нужны живые спутники, которые следуют за мной, потому что они сами желают следовать — и идти туда, куда я хочу идти.

Тысяча целей была прежде, ибо была тысяча народов. Но не хватает хомута на тысячу шей, не хватает одной цели. У человечества пока еще нет цели.

Но скажите мне, молю, братья мои: если человечеству недостает цели, не ущербно ли само человечество?

В мысли Ницше есть еще один заключительный камень преткновения. Это ’вечное повторение’ (’eternal recurrence’). Нет сомнения, это очень трудно, если вы настаиваете на принятии его как метафизической догмы. Но если позволено спросить,’В чем была психологическое значение этой идеи? Какое эмоциональное воздействие она оказала на Ницше?’, то ответ можно увидеть в «Радостной мудрости» (Joyful Wisdom).

Что, если бы демон полз бы за тобой в твое самое одинокое одиночество в один из дней или одну из ночей и говорил бы тебе: ’Эту жизнь, как ты проживаешь ее сейчас, и как ты ее прожил, ты должен прожить ее еще раз, а также бессчетное число раз; и не будет в ней ничего нового, но каждая боль и каждая радость и каждая мысль и каждый вздох, и все непередаваемо мелкое и великое в твоей жизни должно прийти к тебе опять, и все в том же порядке и последовательности — и подобно этому паучку и этому лунному свету среди деревьев, и подобно этому моменту, и мне самому. Вечные песочные часы существования никогда не перевернут опять, и ты в них, ты — песчинка!’ — Неужели ты не падешь на землю и не заскрипишь зубами и не проклянешь демона, который так говорит? Или не испытаешь однажды момент, в который ты ответишь ему: ’Ты творение Бога, и никогда еще я не слышал ничего столь божественного!’ Если бы эта мысль возымела бы власть над тобой и твоим творением, она преобразовала бы тебя, и, возможно, сокрушила бы тебя; этот вопрос, относящийся ко всем и ко всему: ’Хочешь ли ты этого еще раз, а также бессчетное число раз?’ лежал бы тяжелым бременем на всех твоих действиях! Или, как благосклонно стал бы ты относиться к себе и жизни, с тем, чтобы не желать ничего более пылко , чем этого последнего вечного предначертания (наказания) и обязанности?

Отсюда становится ясно, что эта идея соединена с экзистенциальным восприятием, что события вашей жизни действительно существуют. Для нормальной психологии, это довольное унылое утверждение. Но оно могло не показаться унылым Ницше, и он мог воспользоваться идеей вечного повторения, чтобы выразить эмоциональную силу, с которой она довлела над ним.

Глава 14 : Почему мир останется здравомыслящим

Я встретила человека в месте, которое несколько напоминало подземный туннель или пустынный железнодорожный зал ожидания посреди ночи.

Было невозможно увидеть, скрывался ли где-нибудь за лабиринтом из плитки и крашенных стен выход, но откуда-то дул резкий ветер. Там было еще несколько людей, сидевших укутавшись или ходивших из угла в угол. Было видно, что они замерзли, если не сказать больше.

’Эй’, сказала я этому человеку. ’Почему ты до сих пор здесь сидишь?’

’О, тут неплохо’, ответил он, дыша на свои пальцы. ’На самом деле здесь вполне тепло. Ты привыкнешь к этому, когда станешь старше. Среди молодежи ходят сумасшедшие идеи о том, чтобы попытаться найти выход, но потом они успокаиваются.’ (Он со знанием дела кивнул на несколько укутавшихся фигур.)

’Но, мой дорогой приятель,’ сказала я, ’тебе здесь вовсе не тепло. У тебя серое лицо и один из твоих пальцев настолько отморожен, что скоро отвалится.’

’О да, в смысле, может и так’, сказал он немного смутившись.

’Но у большинства людей все в порядке и они приспосабливаются. Возможно, мне немного труднее, чем большинству, но это просто связано с моим воспитанием, которое влияет на мой метаболизм. Это моя психология, как видите. На самом деле с этим местом как таковым все в порядке.’

’Но эти лица … если ты сможешь их разглядеть сквозь лохмотья [в которые они укутались] — можешь ли ты сказать, что ты знаешь счастливого человека?’

’Да, могу. Моя дочь. Ей восемнадцать месяцев. Она постоянно говорит ’Я счастлива’. Это было первое, что мы научили ее говорить.’

’А разве тебе было бы не интересно найти выход?’

’Ну… Очевидно, это был бы эскапизм, не правда ли? Само слово ’выход’ это подразумевает…. Я не могу поверить, что мы здесь просто для того, чтобы взять и уйти. Нам выпало утверждать тепло и богатство здесь и сейчас.’

(Тут ветер подул чуть сильнее.)

’Вовне может оказаться тепло’, сказала я. ’Там может что-то происходить.’

’О да, только сначала, если ты хочешь меня заинтересовать, тебе придется мне это доказать. Почему я должен бросать то, что у меня здесь есть?’

’Ну и что у тебя есть?’

’Интересы. Здесь много чего можно делать. Например, считать трещины в стенах и следы чьих-нибудь ног. Хорошо тебе то есть. Циркуляция.’

’Где-нибудь еще могло бы найтись нечто даже более интересное.’

’Да, но ведь я этого не знаю, не так ли? Гораздо более вероятно, что там вряд ли будет так же здорово и интересно.’

’Но если бы кто-то действительно знал путь отсюда и если бы смог доказать тебе, что другое место лучше, тогда ты оставил бы свои интересы и пошел выяснять.’

’Точно. Именно об этом я и говорил.’

’Кто-нибудь когда-нибудь искал выход?’

’Ну, я точно не знаю, что ты подразумеваешь под «искал». Есть несколько парней, которых называют учеными, которые иногда измеряют участки стен, но это все больше и больше работа для специалистов, и они утверждают, что несколько ярдов стены — это все, что под силу одному человеку. Не то чтобы не было никакого смысла в том, чтобы попытаться изучить сразу всю стену целиком. Просто это не может быть сделано. Никто не пытается.’

’Вы могли бы сделать таран’, сказала я задумчиво. ’Из вот этих скамеек. Затем вы могли бы попытаться проломить стену и посмотреть, не получится ли выход. Если бы все объединились …’

’Да, я так и подумал, что ты предложишь что-то вроде этого’, сказал он с горечью.

’Ты знаешь, людям есть что делать и кроме того, чтобы помогать тебе в твоих любимых планах. Конечно, ты можешь попробовать их убедить. Это свободная страна.

Лично меня это волнует меньше, чем мое собственное удовольствие.’

Пока он это говорил, из свистящего туннеля появился священник и направился ко мне. (Или, может быть, это был психиатр — или, на самом деле, социолог.)

’Действительно ли я слышал, что вы упомянули ту старую идею о том, чтобы отсюда выбраться?’ сказал он, видно было, что он дрожал. ’Символизм, знаете ли. Теперь мы все это демифологизировали. Они привыкли думать, что что-то было вне этого места — буквально внешнее, если вы можете себе это вообразить! Конечно, это вполне допустимо как символизм. Вот это есть внешнее, здесь и сейчас, если вы живете им до полного….’

’Замерзания’, сказала я. 

’Подумайте о других’, сказал он с укоризной. ’Действительно впечатляет тот способ, каким современный психоанализ подтвердил откровения Нового Завета. Где два или три собраны вместе, знаете ли. Это бесспорный факт, что группы людей, тесно прижавшиеся друг к другу как только возможно, действительно чувствуют себя гораздо теплее. Это основа Групповой Терапии. Также это известно как Небесное Царство.’

’Как вы думаете, откуда дует ветер?’ — спросила я его.

’Я вообще не уверен, что я согласился бы с тем, что есть ветер. На самом деле лишь извращенные и невротичные люди обращают на него внимание. И, конечно, очень юные. Но если он есть, то я уверен, что его значение зависит полностью от нас — это в наших силах сделать его значимой частью полной жизни, отказываясь его замечать.’

’Полная жизнь?’ спросила я, рискуя показаться невежливой, ’Полная чего?’

’Общения’, ответил он терпеливо. ’Отношений Я=Ты. Зависимой взаимозависимости.’

’Общения!’ сказала я. ’Эти люди настолько замерзли, что не смогли бы произнести больше нескольких слов.’

’Я думаю, что это очень узкий взгляд’, сказал он серьезно. ’Он накладывает прагматический стандарт на разнообразие и свободу человеческих отношений. Нужно заботиться о людях, раз они есть.’

’Но, конечно’, сказала я, ’если бы кто-то заботился об этих людях, то он не получил бы удовольствия, видя их укутавшимися в этом ужасном месте….’

Но, как показалось, он рассердился, и что-то пробормотал в свой шарф — это звучало как ’Высокомерие’.

’Хорошо, так или иначе’, сказала я, ’но не можете же вы отрицать возможность, что все это сон?’

’Метафизика’, произнес он холодно. ’Очень противно. Отрицание жизни. Люди могут потерять интерес к подсчету трещин и вместо этого начнут проводить свое время в попытках проснуться.’

’Ладно’, сказала я вдруг. ’Я боюсь, что не смогу здесь оставаться. У меня есть очень сильное ощущение, что это сон, и я собираюсь проснуться (waking up).’

’Методы лингвистического анализа очень ценны в приложении к религии. Главным образом они позволяют нам увидеть тщетность произнесения бессмысленных утверждений о трансцендентном (это слово, конечно же, совершенно бессмысленное). Если говорить правильно, то вы не можете сказать о пробуждении ’вверх’ (’up’). Когда я говорю, что нечто движется ’вверх’, я подразумеваю, что оно направляется в позицию, которая расположена выше начальной точки. Бессмысленно говорить подобным образом о пробуждении (waking), поскольку предполагать, что «пробуждение» (’waking’) расположено выше «сна» (’sleeping’) — это значит путать категории. Следовательно…’

Но в этот миг, с некоторым чувством облегчения, я проснулась.

Открытое письмо к молодежи

Быть гением никогда не было слишком легко, учитывая то, как люди любят вводить их в состояния расстройства. В этом столетии это не легче, чем в любое другое время.

На деле, это даже труднее, поскольку в этом столетии верят, что непризнанный гений невозможен.

Однако, в Оксфорде (Oxford) у меня есть место, в котором можно вести борьбу за выживание, и я ищу людей, которые ко мне присоединятся. Сейчас нас слишком мало, и это делает борьбу за выживание еще более трудной.

Я не могу дать краткую сводку своих идей; они оригинальны, и это означает, что их трудно передавать. Однако, я написала книгу «Человеческое уклонение», The Human Evasion, содержащую лишь маленькую долю того, что я думаю, и которая дает начальное представление о моих взглядах. Если вы считаете написанное пустяками, то не стоит меня беспокоить, чтобы выяснять что-то еще.

Если, с другой стороны, прочитав эту книгу, вы действительно хотите узнать несколько больше о том, что я думаю, и посмотреть, хотите ли вы к нам присоединиться, то нет альтернативы, кроме как приехать на некоторое время в Оксфорд.

Пожалуйста, пишите мне непосредственно, минуя издателей этой книги.


Celia Green, http://www.celiagreen.com

Адрес:

Institute for Psychophysical Research
118 Banbury Road
Oxford, England

Но не спешите писать, пока не прочитаете каждую книгу Института Психофизических Исследований (IPR), которую сможете найти.

На случайные запросы информации ответа, с большой вероятностью, не будет.


http://deoxy.org/evasion/toc.htm


1 июля 2004 года.
НадПроф